объятиях, а не в моих… Ну что ж, не мне винить ее за то, что она открыла ему нашу тайну, нашу мечту: дать людям
право выбора времени, места и способа своей смерти, если жизнь вдруг станет невыносимой, – милосердного выбора, которого они лишены религиозными узаконениями. Однако он рассказал об этом сестре. Эта мужененавистница обладает отнюдь не женским, а поистине мужским умом. После смерти Анны и Максима она мигом связала концы с концами! И поняла, как можно отомстить мне, в коем она безошибочно видела убийцу своего любимого брата, а заодно – как устроить счастье своей безответной подруги, которую она развратила, растлила… и навязала в жены мне. Я никогда не ждал от жизни награды, но и такой кары я от нее тоже не ждал!
Я слушала этот отчаянный монолог так, как слушают в театре откровения героев. Вроде бы чувства и схожи с чувствами зрителей, а все же есть в них что-то нереальное… именно поэтому все время помнишь: это всего лишь театральное действо, такого в жизни не бывает, не может быть! Но как же ныло мое сердце от того, что при всем при том я чувствовала: Никита не лжет ни одним своим словом, каждое его признание выстрадано, вымучено, каждое подсказано его израненной душой. И как же, Господи, как же мне было жаль его! Жаль впервые в жизни. Я всегда видела в нем ледяного, надменного, бесстрашного героя, а он… а он, оказывается, был всего лишь усталым, запутавшимся человеком, который взвалил на свои плечи все грехи мира и намерен прожить жизнь, согнувшись под этим непомерным грузом, а все потому, что такая безумная фантазия пришла однажды в голову женщине, которую он любил, но которая не любила его…
Мне хотелось подойти к нему, обнять за плечи, повернуть к себе, ласково заглянуть в глаза, чтобы он понял: я все понимаю, я прощаю ему все, даже смерть моего отца, даже вмешательство в мою жизнь, даже будущую смерть моего мужа… Я люблю его вопреки всему!
Я вздрогнула, ощутив чьи-то руки на своих плечах. Повернула голову. Робер-Артюр-Эдуар Ламартин, мой муж, стоял, обнимая меня сзади, и заглядывал мне в лицо, приподняв, по обыкновению, одну бровь…
Так вот что за звук это был! Не Никита положил трубку, а Робер, который, наверное, услышал мое взволнованное дыхание и подошел ко мне, беззастенчиво подслушивающей.
Итак, он знает, что мне теперь все известно. Что же он сделает?..
А ничего он не сделал, кроме того, что продолжал обнимать меня, так что мы теперь вместе, голова к голове, слушали окончание монолога Никиты:
– Мне пришлось исполнить их требование. Если бы я отказался… если бы я отказался, они, эти две распутницы, пошли бы в полицию, только и всего. Мы с Гизо оказались бы за решеткой, но я думал не только о себе – я думал о несчастном Ховрине, который желал только одного: умереть на могиле Анны, я думал о вас, Робер, ищущем в смерти спасения от нестерпимых болей, я думал о многих и многих других людях, которым предстоит прийти ко мне за исполнением своего