– Ее зовут Анжель.
– В честь госпожи? – уточнил де Мон, снова отвешивая полупоклон в сторону пригвожденной к стулу Ангелины, которая, однако, тоже решилась открыть рот, чтобы сказать:
– Да, сударь.
Нотариус несколько раз кивнул, казалось, вполне удовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье в очередной раз перевести дух, как он поднялся и выглянул в окно.
– Вы кого-то ждете, сударь? – осмелился спросить де ла Фонтейн, и ему показалось, что даже ножки его стула подогнулись, когда прозвучал ответ:
– Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектом полиции через полчаса, если я не вернусь.
«А-ах!» – чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да на разные голоса, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто не шелохнулся, не вздрогнул испуганно. Ну да, это ведь кричали его рухнувшие надежды, его неисполнившиеся мечты, его неосуществленные желания…
– Таким образом, – отошел от окна де Мон, – у вас обоих есть полчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый – вам, сударь. – Он вперил испытующий взгляд в Оливье. – Вы не считаете разумным объявить всем, что нотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato? [84]
«Нет! Нет! Нет!» – снова закричали на все лады голоса, однако Оливье промолчал; он выглядел будто фарфоровый болванчик – качнул головой слева направо: тик-так, тик-так…
– Вопрос второй, – проговорил де Мон. Словно бы ничуть не удивленный отказом, он повернулся к Ангелине. – Считаете ли вы, что pia fraus [85] вредна и опасна?
Она не издала ни звука, но все увидели, что в комнате появился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.
– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?
Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и не произнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечно долго, пока де Мон не изрек укоризненно:
– Silentium videtur cofessio!
Бог весть, поняли ли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некоторое время, прежде чем раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной – да и сам Оливье – с великим трудом узнали голос счастливого наследника:
– Три часа назад.
* * *
– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшим любопытством спросил де Мон.
Едва роковое признание свершилось, палаческое выражение исчезло с лица нотариуса – так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.