– Ого! – вдруг завопил Егор в самозабвенном припадке восторга. – Ого-го!
Парень в лодке, словно услышав его, вдруг вскинул голову и отчаянно закрутил руками в разные стороны.
Как, уже? Вроде бы «Надюшка» говорила, что сигнал поступит, когда лодка отвернет от горы со знаменитой надписью, а она пока еще не поворачивает… Но ошибки быть не может – лодочник машет руками так, словно хочет непременно вывернуть их из плеч. Егор покосился влево, нашел взглядом зеленый лоскут, надежно привязанный к стропам, и с силой потянул их вниз.
Параплан качнулся. Сине-алый купол резко накренился в левую сторону, и Егор ахнуть не успел, как его тоже повлекло влево вместе с ременным седлом, в котором он сидел. Пытаясь сохранить равновесие, он начал хвататься руками за стропы, которые только что вибрировали от натяжения, а сейчас никли, провисали, словно перегруженные бельевые веревки, и купол вело все резче и резче влево, пока ненадежное ременное седалище, в которому был пристегнут Егор, не оказалось накрыто съежившимся краем параплана и не повлекло человека вместе с собой вниз, вниз, неудержимо вниз – к зеленой непроглядной глубине.
Вряд ли Егор успел осознать, что падает. Он просто-напросто боролся, боролся с чем-то неподвластным, странным, непостижимым, боролся, не отдавая себе отчета в том, что делает. Падение не показалось ему стремительным или очень пугающим, потому что он ничего не видел вокруг, кроме сомкнувшегося купола. В этом подобии кокона он и рухнул в воду. Его счастье, что правые стропы сильно задрались вверх и не спутались с тросом, как левые, иначе в этом своем сине-алом мешке мог бы и разбиться при ударе о воду, но тело его вошло в волну, пронзило ее, повлеклось в глубину, потом рванулось вверх, когда параплан лег набок, и Егора вышибло из воды, как пробку из бутылки, ну а потом тяжелый шелк лег ему на голову и снова начал вдавливать в воду.
«Надюшка! Что ж ты со мной сделала, зараза?! Зачем, за что?!»
В эти минуты, когда смерть была близка, как никогда раньше, – настоящая, нечаянная, неожиданная! – когда кондратий обнимал особенно жарко, просто-таки душил в своих объятиях, он не мог думать ни о чем другом. Только вот это – за что, за что, за что?! – билось в голове, тяжело отдаваясь во всем теле.
Во всем виновата «Надюшка». Ох, какая соображучая стерва! Увидела, что Егор потопал к параплану, и мгновенно поняла, как его можно прикончить. Она нарочно подлезла к арабу, нарочно взялась переводить его указания, прекрасно зная, что ничем не рискует, перевирая их, потому что еще на ипподроме заметила: Егор не знает языков. Она велела ему потянуть за стропы именно тогда, когда это ни в коем случае нельзя было делать. Сигналы лодочника означали нечто совершенно иное, чем сказала ему эта змеища! Господи, вот уж правда что змеища! А этот Родион? Психо-олог! Не иначе как нарочно начал гарцевать на водном мотоцикле, успев постигнуть заводную натуру Егора и понять, что тому западло смириться с беспомощностью, отступить, признать свое поражение, что, видя, как ненавистный соперник кичится доблестью, он непременно постарается взять реванш.