Неудивительно, что Игнат первое время останавливался на улице перед парадной дверью и собирался с духом, прежде чем ее открыть. Он удивлялся другому – что эта робость прошла у него довольно быстро.
Было в Москве что-то такое, что он сразу почувствовал близким себе, хотя и очень для себя нелегким. Сурова она была, эта Москва, непроста, неласкова. Но при этом Игнат почему-то знал: она может вместить ту силу, которую он пока лишь смутно чувствует в себе, и, главное, может помочь ему понять, в чем эта его смутная сила состоит.
Что он может надеяться на помощь этого города, Игнат понял почему-то, когда стоял у Преображенской заставы на берегу Яузы, где наскоро сколачивались бараки для крестьян, прибывающих на московские стройки.
Река сияла в солнечных лучах, словно праздничная дорога, ведущая неведомо куда. Отражаясь от ее колеблющегося серебра, солнце слепило глаза, и из-за этого переливчатого блеска Игнат почувствовал, что его охватывает восторг, которого он не может объяснить и не хочет объяснять.
«Да что ж это со мной? – изумленно подумал он. – Или не видал я, как вода под солнцем блестит? Уж, кажись, у себя-то на Беломорье вдоволь навидался!»
И все-таки он понимал, что того могучего будущего, которое сияло теперь перед ним так же отчетливо, как блики на воде московской реки, никогда он прежде не видел.
Но это для себя он такое понял. А для Ксении… Игнат быстро догадался, что ее будущее выглядит вовсе не сияющим.
Да тут и догадливости особой не требовалось – это высказывалось вслух, и высказывалось теми людьми, от которых Ксенино будущее как раз и зависело.
Однажды, когда Игнат шел по длинному марсельскому коридору к комнате Иорданских – в тот день он наконец узнал, что завтра может перебираться в барак и приступать к работе, – навстречу ему из общей кухни вышла дебелая баба. Ее звали Галя Горобец, и, Игнат уже знал, она была здесь большой начальницей – ответственной по дому.
– Това-арищ Ломоносов! – томно поводя глазами, пропела Горобец. – Ну как у вас дела? Нашли работу?
– Нашел, – кивнул Игнат. – И место в бараке дали. Завтра съезжаю.
– Какая жа-алость!.. – тем же тоном протянула она. И тут же добавила уже совсем другим, жестким и деловым, тоном: – Нет, это форменное безобразие! Без пяти минут пролетарий вынужден перебираться в барак. В то время как чуждый элемент – лишенки, поповны – занимают целую отдельную комнату! – Она понизила голос и, подойдя вплотную к Игнату, проговорила: – Я бы на вашем месте, товарищ Ломоносов, поборолась за жилплощадь. У вас на нее побольше прав-то будет, чем у поповских жен и дочек! Не понимаю, куда начальство смотрит? Их вообще из Москвы гнать надо.