Матвей бросился к Марусе и, одной рукой быстро проведя по ее голове, по плечам, другой выхватил из-за пазухи пистолет и дважды выстрелил под ноги убегающим. Пули ударились об асфальт, взвизгнули в тишине пустынного двора; бандиты запетляли; Матвей выстрелил еще раз. Один из них метнулся в подъезд, а другой закружился на месте, как собака, к хвосту которой привязали жестяную банку.
– Погоди, Марусенька, – почувствовав во время короткого прикосновения, что с ней не случилось ничего страшного, торопливо выдохнул Матвей и побежал к бандиту.
Теперь он видел уже не широкоскулое лицо с узко поставленными глазками и даже не очертания коренастой фигуры, а только ослепительное, как ненависть, пятно, которое хотел погасить любой ценой.
От первого же его удара это пятно словно размазалось по асфальту. Это был один из самых жестоких ударов – направленный почти на убийство. Только холодная голова в последний момент позволила Матвею выбрать это «почти»...
– Скажи спасибо... – процедил он.
И замолчал. Он не знал, кому и чему должен говорить спасибо лежащий без сознания человек. Наверное, только тому, что каждая минута без Маруси казалась Матвею бессмысленной.
– Еще раз тебя увижу, убью, – все-таки сказал он.
И, спрятав пистолет за пазуху, не глядя больше на глупое распластанное пятно, побежал обратно к машине, рядом с которой оставил Марусю.
Он вернулся так быстро, что она не успела даже встать – так и сидела на асфальте, прижав руку к щеке. Матвей присел перед нею на корточки и снова провел ладонями по ее плечам. Только на этот раз он сделал это не торопливо, а совсем медленно, словно вслушиваясь в ее плечи, руки, губы... Губы у нее все еще пахли чаем из розовых лепестков, и Матвей почувствовал, что Марусино сердце бьется как будто бы не в груди даже, а прямо в губах, в той самой точке, которой он касается поцелуем.
Она обхватила его шею, еще пока они целовались, и обняла крепче, когда поцелуй закончился. Ее пальцы вздрагивали у него на затылке, как рыбки в ручье. Матвей взял Марусю на руки, встал и, прижимая ее к себе, пошел к машине. Он не понимал, куда идет и зачем, только чувствовал, что Марусино сердце бьется теперь не в одних лишь губах, но во всем ее теле, потому что теперь он прикасается не к губам только, но ко всему ее телу, которое чувствует так, словно это и не она даже, а сам он, весь он.
Ему понадобилось все его самообладание, чтобы посадить ее на переднее сиденье, а самому сесть за руль. Невозможно было выдержать, чтобы она вдруг стала отдельно от него, не вплотную к нему, не одно с ним. Но это надо было выдержать – надо было уехать подальше от этого двора, от всего, что здесь произошло, от какой-то чужой, ненужной, мешающей жизни.