Матвей не случайно знал, к какому отделению милиции относится Цветной бульвар. Вокруг этой улицы раскинулась с детства знакомая местность, с детства же чрезвычайно привлекательная своим стойким блатным духом. На Цветном бульваре были самые красивые проститутки; у Трубной площади, рядом с рестораном, который раньше назывался «Узбекистан», а теперь как-то иначе, но суть от этого не изменилась, – крутились самые загадочные, самые уголовные на вид мужчины, а когда Матвей первый раз услышал песню Высоцкого про черный пистолет на Большом Каретном – этот переулок тоже был совсем рядом, – то она показалась ему знакомой, как колыбельная.
Из-за всего этого ему почти не приходилось думать, куда он едет по Цветному бульвару. За старыми домами, за тем местом, где прежде был Центральный рынок, до сих пор сохранился тихий сквер с облезлыми лавочками; в общей лихорадке бурного обновления до него ни у кого еще просто не дошли руки. Матвей остановил машину у низенькой оградки этого сквера и, прежде чем выйти из нее, снова обнял Марусю, и они снова стали целоваться, наклонясь друг к другу над переключателем передач.
– Посидим на лавочке? – спросил он; ее глаза были так близко, что горевшие в них свечки, казалось, согревали его щеки. – Или можно куда-нибудь поехать.
Он не знал, зачем им сидеть на лавочке, и хотел сказать, что поехать можно к нему, но все-таки не сказал. Вдруг испугался, что она снова убежит от него и он снова не поймет почему.
Вся она была непростая, как-то очень тонко и трепетно сложенная, хотя была открыта ему совсем, до донышка. Как это может соединяться в одном человеке, Матвей не понимал, но он чувствовал, что это все же именно так.
– Посидим, – ответила она прямо ему в губы.
Они сели на лавочку под кленом, по стволу которого, замерзая, тек мутноватый весенний сок. Стояла обычная мартовская погода – слякость, холод на подступах к морозу, – но Матвей не замечал ни слякоти, ни холода. Он сообразил только, что лавочка мокрая, и посадил Марусю к себе на колени. Она положила голову ему на плечо и замерла. Сердце у нее билось быстро, как у птицы, и тревога во всем ее теле, он чувствовал, была такая же, как если бы он обнимал птицу.
Напротив его глаз оказалась ее щека – тоненький изгиб скулы, нежная линия виска. Присмотревшись, Матвей заметил, что скула посинела. Он осторожно отстранил от себя Марусю и всмотрелся в ее щеку. Ярость снова накатила на него, но уже только остатком, самым краем. Трудно было чувствовать ярость, глядя в Марусины глаза.
– Мне совсем не больно, – торопливо заверила она.