– Хочу-у-у! Хочу замуж! – хлюпала я, громко сморкаясь в носовой платок, испачканный синими тенями. – Выйду, если ты меня завтра к бабушке отвезешь попрощаться – она у меня в монастырь уходит.
– Да хоть до монастыря отвезу! Снегурочка моя! – «Лучший человек нашего времени» задыхался от радости и, повалив меня на пол, целовал мое лицо. Стало холодно. Я не заметила, как оказалась в костюме Евы до грехопадения и вдруг взлетела высоко-высоко, только теперь, пожалуй, не над хребтом Цаган-Дабан я парила, а над тем самым небоскребом, к которому сегодня поутру прокладывал кабель великий детективщик. Я обхватила его крепко – уж если падать в глубочайший котлован, у которого, кажется, и дна-то нет, то хоть вместе.
* * *
День ухода Мисс Бесконечности из мирской жизни выдался теплым и солнечным – весело падали капли с крыш, журчали ручьи под ногами, дети в неописуемом восторге шлепали в резиновых сапогах по лужам так, что брызги летели на одежды прохожих. Казалось, сама природа радовалась благодатному решению коренной москвички все бросить и удалиться в монастырь.
У подъезда отличницы народного просвещения стояло множество машин, будто кто-то устроил здесь выставку автомобилей. Вон Пулькина «каракатица», вон «Газель», а вот чья-то незнакомая – серебристого цвета, длинная с хищной какой-то «мордой», а еще высокая черная – такие напоминают мне танки (тоже не знаю, кто на ней приехал), обыкновенное желтое такси...
– Что это машин-то столько?! – удивился Алексей. – Даже не знаю, куда припарковаться.
– Мою бабушку в монастырь провожают! – гордо сообщила я.
Наконец «лучший человек нашего времени» пристроил свою «Ауди», я вылезла на свежий воздух и увидела Пульку в сопровождении незнакомого мужчины лет сорока. Это был высокий человек плотного телосложения (со спины его можно было бы принять за Аркадия Серапионовича, но это явно не уважаемый всей Москвой проктолог) с густой шевелюрой цвета вороного крыла; черты его были резкими, я бы сказала, острыми даже какими-то – прямой нос, как скальпель хирурга, будто разделял лицо пополам, по разные стороны которого угольками горели колкие глаза, скулы тоже выделялись своей остротой, губы – жесткие, правильной формы – не большие, не маленькие, раскрывались, казалось, только по мере крайней необходимости, этот человек, наверное, никогда не говорил ничего лишнего.
К Пульке подошла Икки с Федором Александровичем – она смеялась, и, глядя на нее, можно было сказать, что подруга абсолютно счастлива; он заботливо поднял воротник ее пальто, сказав мягко: «А то простудишься, Кусик», и нежно стряхнул с ее плеча упавшую с крыши каплю воды.