– Уж это точно, – поддакнул Мазур, глядя на историческую площадь. – Гляди, шатеночку недвусмысленно снимают. Разозленная родня не выскочит?
– Не-а, – присмотревшись, авторитетно заверил Кацуба. – Самая натуральная путанилья...
– Слушай, как же их определяют все-таки?
– Да как два пальца, – сказал Кацуба. – Присмотрись, видишь, у нее браслетик? Раз на нем ракушки – значит, путана. Неважно, золотые они там или медные, главное, ни одна приличная женщина в этом городе ничего напоминающего ракушку не нацепит. Мило и простенько, а?
– Тьфу ты, как просто...
Он с леностью истого аборигена столицы омочил губы в ледяном пиве и с философской грустью стал смотреть на видневшийся слева отрезок здешней достопримечательности, именуемой без затей – винодук.
Укрепленные на четырехметровых железных арках – а кое-где на столбах той же высоты, – северную окраину города пересекали толстенные трубы, тянулись вдоль автострады, над оживленными перекрестками, меж редких эвкалиптов, меж домов. Прохожие и проезжие это сооружение попросту не замечали, поскольку привыкли к нему с рождения, зато Мазур, как любой, наверное, русский человек, взирал на него почтительно.
По трубам текло вино – примерно полтора миллиона литров в сутки. Только что закончилась вендимия, ежегодный праздник сбора винограда, и в сотнях тысяч бочек искрилась живительная влага. Кацуба успел свозить Мазура на завод Бодега Бассо, где тот с еще более почтительным восхищением лицезрел своими глазами самую большую в мире деревянную винную бочку. Вмещала она ровнехонько четыреста тысяч литров.
И, что самое удивительное, отметил мысленно Мазур, никто никогда даже не попытался провертеть коловоротом в винодуке дырочку. Русскому человеку такое нерадение дико, отечественные Левши и Кулибины давно издырявили бы заветную трубу на всем ее протяжении...
За три дня он насмотрелся экзотики столько, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Винные погреба Хиоле с их ста пятьюдесятью м и л л и о н а м и литров, резервуар для вина, в котором однажды устроили банкет на пятьсот человек (и всем было просторно), музей серебра, старинный праздник пива и крови, более ста лет отмечавший окончание индейских войн, кафедральный собор, где хранился череп Диего Альмагро (вроде бы подлинный), Каса-де-монеда – старый монетный двор, где приводные валы чеканящих станков когда-то вращали закованные в кандалы рабы-индейцы... Впечатлений было столько, что они перестали волновать и удивлять, – еще и оттого, что над ними дамокловым мечом постоянно висело о ж и д а н и е, а чертов Франсуа куда-то запропал, о чем, впрочем, честно предупредил заранее и наставлял в этом случае не дергаться, а спокойно ждать.