Вечером Апраксин гулял по скверу, размышляя, кому и зачем в их доме приспичило обзаводиться непробиваемой дверью? Четверть века назад величавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме, но с течением лет монолит царственных жильцов размывался неудачными браками отпрысков, потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин, и теперь обретались в доме обычные люди без особых заслуг, или с заслугами, не приносящими ничего путного, так, при случае, упомянут изустно...
Сквер притих и принадлежал теперь выгуливаемым собакам и сумеречным собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по подтаявшему снегу аллей, и одинокие фигурки, мелькавшие то тут, то там меж оголенных деревьев, окатывали тоской безвременья и вековой неустроенности.
Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет в квартире всего этажом ниже. В подъезде водилось в избытке пьяниц, и, если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера, кто да откуда в квартире номер эн, чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспутная, глушат ханку по черному...
Дверь, виденная днем, походила на инженерное сооружение самостоятельной ценности, поражала не только необъяснимой прочностью, но и тщательностью работ: стальные полосы пригнаны на века, блестит крепеж, короб, уместившийся в проеме на растопыренных штырях, трактором не вырвешь с облюбованного места. За такой дверью было что таить, и Апраксин недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги, картины, ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром, искушение хоть за собственной дверью чувствовать неприступность, неподвластность злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов - два черных, по пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от плюсовой температуры сугробам. Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на снегу зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток рядом со сквером, приютивший двух липовых фигуристов, окатывал музыкой серебристый, жеванный годами колокольчик, вознесенный на самый верх вымазанного казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустынной улице, примыкающей к скверу, проносились троллейбусы, оповещая о своем приближении почти живым, истошным воем.
Апраксин выбрался из сквера через четверть часа после девяти вечера, только что закрылся продмаг Пачкуна. Над входом в магазин тлела тусклая лампа, превращая в дьявольский глаз разбитый красный колпачок. Апраксин замер метрах в десяти от магазина, зная, что две машины у входа дожидаются мясников, и скоро замелькают укутанные тетки на толстых ногах или, неожиданно верткие, пригнанно одетые девицы, и все непременно с сумками. Апраксин переступал с ноги на ногу напротив магазина через улицу и, в который раз, любовался одним и тем же спектаклем. Уборщица Галоша мелькала за непротертыми стеклами, витрины перестали украшать убогими продуктами и предпочитали разрисовывать картинками: вот окорок, вот говяжья вырезка, вот молоко и сыр, а вот колбасы не слишком разнообразные, оттого, что и художники выросли и повзрослели во времена, когда с многоколбасьем покончили, и рисовать могли один толстый батон, другой тонкий, отображая интимность ассортимента.