Несколько мгновений князь Держимир молчал, а голова его медленно клонилась ниже и ниже, как будто страшная весть давила на него каменной тяжестью. Потом он вдруг вскинул голову, и даже бывалый воевода Озвень вздрогнул и отшатнулся – такое дикое, нечеловеческое отчаяние било из глаз прямичевского князя.
– Зачем ты вернулся? – с трудом, как будто цепкие пальцы Морены его самого держали за горло, выговорил Держимир, и глаза его от ненависти стали черными. – Зачем ты вернулся, дохлый козел?! – заорал он вдруг во весь голос.
Вскочив с лавки, он схватил Озвеня за рубаху на груди и рванул с такой силой, что затрещало полотно и вся грузная фигура воеводы содрогнулась.
С десяток кметей жались возле дверей гридницы, никто из них не смел подать голос. Не успев сменить серые и зеленые походные рубахи на обычные, кое-кто еще с личинами, висящими на груди, кмети-«оборотни» сейчас снова казались лесной нечистью, только испуганной и дрожащей, словно сам Перун гремел громами над их головами.
– Зачем ты ходил туда?! – бешено кричал Держимир и тряс Озвеня, а тот дергался, как мешок с шерстью, даже не пытаясь освободиться. – Ты погубил моего брата! Ты ничего не сделал! Ты дал этому щенку ободрать тебя и пришел с пустыми руками! Ты упустил смолятичей! Ты потерял моего брата! Лучше бы ты сам подох! Ты дал ему погибнуть и не привез даже тела!
Держимир отшвырнул Озвеня от себя, тот, пролетев по гриднице несколько шагов, с трудом удержался на ногах. А князь сорвал со стены секиру, висевшую над княжеским престолом, – заморянской работы, с серебряным змеем на обухе – и со всего размаха ударил ею в стол. Раздался треск дерева, крышка стола перекосилась, несколько глиняных блюд и серебряных кубков со стуком покатились по дубовому полу.
Кмети теснее прижались к дверям, похожие на овечье стадо перед волком. А Держимир, слепой и глухой от ярости и отчаяния, бешено рубил стол, лавки, стены, оконные переплеты. Трещало дерево, летели щепки, с хрустом сыпалась слюда. Бревна стен еще хранили кое-где следы от прошлых вспышек ярости, а среди лавок не нашлось бы ни одной, которая успела бы потемнеть от времени. В своем разрушительном порыве Держимир никого не слушал и не знал усталости; не слишком высокий и не слишком плечистый, он был крепок и очень силен. Дыхание с хрипом вылетало из его широкой груди, и каждый выдох походил на стон. В нем кричала боль от потери брата, боль, от которой темнело в глазах; она искала выхода, но его не было, и с каждым ударом сердца боль вспыхивала заново. Держимир старался выплеснуть ее из себя, но чувствовал, что она станет вечной, потому что потеря неисцелима, Байана нет и не будет. В это не верилось, ему хотелось думать, что брат просто отстал от всех, заглянул в конюшню к своим лошадям, что сейчас этот страшный сон кончится и Байан войдет в гридницу, и его черноволосая голова с гладко заплетенной блестящей косой будет возвышаться почти над всеми русыми и белокурыми головами кметей. Не верилось, что он лежит где-то в чужой земле и его глаза закрылись навсегда.