– Если деньги попали в наши сундуки, – рассудила Мария-Терезия, – так зачем спешить с ратификацией? Договор наш абсолютно тайный, а значит, Мустафа не станет трезвонить по Европе, что мы его обокрали. Не таковы сейчас дела Сераля, чтобы он полез в драку с нами из-за каких-то трех миллионов.
Кауниц заметил, что Мустафа, собирая для них флорины, пустил в переплавку золотую посуду и заставил своих жен отдать все свои кольца, аграфы, браслеты и серьги.
– У него голова болит о своих женах, а мне всегда надо помнить о своих детях, – отвечала Мария-Терезия…
Выходя из ее кабинета, канцлер торжественно заверил придворных, что Австрия останется верна своей миролюбивой политике:
– Мы заставим Россию убраться на те рубежи, с которых она начала эту войну. Мы накажем и поляков за их строптивый характер. Кроме того, Вена рано осушила слезы: мы еще не смирились с потерей нашей Силезии… – Сейчас он шантажировал и Россию и Пруссию!
– Немецкая река Дунай, – плотоядно бормотал Кауниц, – издревле течет в русле германской истории… нам нужна еще Висла! Австрия по горло сыта этой славянщиной… Довольно уступок! Мы никогда не откажемся от своих заветов.
Каждый день отныне доставлял ему радость.
– Ваше величество, – обрадовал канцлер императрицу, – бог снова заодно с нами. Имею очень приятное сообщение: Россия вымирает от чумы, а Яицкое войско охвачено восстанием.
Мария-Терезия, хлопнув в ладони, ответила:
– Si Deus nobiscum, quis contra nos?[23] Пусть эти русские, зараженные схизмой, перемрут все до единого…
Английский посол в Стамбуле, отличный шпион, навестил драгомана Мавромихали и сказал, что ему известно о тайном сговоре султана с венским двором. При этом он выложил кисет с деньгами.
– Здесь сто пиастров. Я жду от вас копии трактата.
– Мне отрубят голову, – сказал Мавромихали.
– Но сто пиастров вы уже взяли…
С копии трактата он снял еще две копии и переслал одну Фридриху II, а другую в Петербург. Открылась неприглядная картина свирепой жадности Марии-Терезии: она хотела обладания Польшей – до самых стен Варшавы, цеплялась за Галицию с Буковиной, жаждали виноградной Молдавии и мясной Валахии… Никита Иванович Панин даже не удивился:
– Странно, что наша «маменька» не захотела Киева!
А король Фридрих переслал Кауницу письмо, в котором выделил фразу: «Осмелюсь заметить, у вашей Вены отличный аппетит…»
* * *
Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их нежными вафлями. Ему повезло – лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи тоже ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в деревни, войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение. Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину: