– Ты сам не знаешь, что говоришь. Мы с твоим отцом по-своему любили друг друга, и он был счастлив. Он огорчился бы, если бы увидел тебя сейчас, с окровавленным ртом и похотливым безумием в глазах. Ты говоришь о любви, а сам ничего о ней не знаешь. В семнадцать лет любовь – это пламя, пожирающее тело, но сердце остается наглухо запертым. Поэтому я прощаю тебя, хотя ты прикоснулся ко мне со злым умыслом. Поэтому я не брошу тебя в темницу. Любишь, говоришь? А что ты знаешь о моих мыслях, мечтах, планах на будущее? Уходи! Ты всего лишь еще один бешеный Тутмосид.
Ухмылка медленно расплылась по его лицу.
– И все же, бьюсь об заклад, возлечь с тобой, должно быть, сладко.
– Этого ты никогда не узнаешь. Даже если бы мне пришла блажь пустить тебя в свою постель, я никогда, слышишь, никогда не отдала бы тебе мое царство. Скорее я вышла бы замуж за Сенмута, ибо он человек бывалый, умный и хитрый. Скорее я отдала бы двойной венец ему.
Она опустила подставку и повернулась, чтобы вернуть ее на место подле Амона.
– У меня еще могут быть дети, Тутмос. Может, мне действительно выйти за Сенмута и даровать Египту наследника?
У Тутмоса перехватило дыхание, так что он едва не задохнулся. По выражению ее лица невозможно было сказать, шутит она или говорит всерьез.
– Неужели ты так сильно ненавидишь меня, Хатшепсу? – спросил он тихо.
Она подошла к юноше, положила руки ему на плечи, нежно потрепала его.
– Я совсем не ненавижу тебя. Сколько раз мне еще это повторять, прежде чем кто-нибудь услышит? Ты своими дикими выходками и угрозами сам навлекаешь на себя мой гнев. Разве я не обещала тебе, что в один прекрасный день ты получишь Египет?
– Да, после твоей смерти!
– А если бы твой отец был жив, разве ты стал бы интриговать против него или замышлять, как бы отнять у него божественность?
– Нет, конечно. Он был бы законным правителем.
– Я тоже законный правитель, ибо я и есть закон. Если… Если и ты в свою очередь станешь фараоном, то быстро поймешь, что это значит. Власть – это не вседозволенность. Это доверие.
– Говорить красиво ты умеешь! Язык у тебя как шелк, тетушка-мачеха. Ну что же, получил взбучку – пора и восвояси.
Хатшепсут вдруг обняла его, и, прежде чем они расстались, он на мгновение прижался к ней.
– Как жаль, что мы враги, – печально сказала она.
Ошеломленный и пристыженный, Тутмос неловко поклонился и поспешно вышел, не глядя на нее. Она проводила его взглядом до двери и повернулась к ней спиной, облегченно выдохнув. Губы саднило, мышцы спины болели. Женщина умыла лицо и позвала Нофрет, чувствуя, как сожаление и новый страх подкрадываются к ней в тишине. Она знала, что никогда больше Тутмос не заговорит с ней о любви, доверии или родственных чувствах. Отныне и всегда ей придется опасливо озираться днем и удваивать стражу у своих дверей ночью. Когда Нофрет пришла, Хатшепсут забралась на свое ложе и потянулась за шкурой, которую подарил ей Сенмут. Еще долго после того, как загорелся ее ночник, а остальные лампы погасли, она лежала, прижимая шкуру к себе, и слезы медленно стекали по ее щекам.