Она задумалась на миг, грызя стебелек. Потом просияла:
– Просьба? Да, отец, ибо есть один человек, которому я очень сильно обязана, и не знаю, как. отплатить. А тебе это совсем ничего бы не стоило.
– Кому это ты можешь быть так сильно обязана?
– Один молодой младший жрец был очень добр ко мне недавно. Можно, я спрошу его, не нужно ли ему что-нибудь?
– Разумеется нет! Что общего может быть у тебя с крестьянином? – Он нахмурился, его нога непроизвольно начала выбивать сердитую дробь по коричневой дорожке, а слуги вокруг затрепетали, готовые спасаться бегством или подставлять спины под удары.
Хатшепсут выплюнула измочаленную травинку и поглядела ему в лицо, уперев руки в бока и в точности повторяя его гримасу. Какая-то служанка захихикала.
– Ты обещал, что выполнишь мою просьбу, и ты слышал, чего я хочу. Фараон не берет своих слов обратно. Неужели среди жрецов не найдется ни одного, кто достоин хотя бы твоего взгляда, о могучий Гор? А этот юный жрец, этот крестьянин сослужил мне службу, такую службу, что, будь он благородным вельможей твоего двора, ты немедленно сделал бы его за такую заслугу князем Эрпаха!
Тутмос перестал выстукивать ритм. Его брови взлетели.
– Вот как? Эрпаха? Какая щедрость! Чтобы заслужить такую честь, он должен был спасти царевичу короны жизнь по меньшей мере!
Девочка топнула ногой, чтобы скрыть, насколько ее испугала его догадка.
– Можно, я с ним поговорю? У себя в комнате? Пожалуйста!
– Это очень любопытно, малышка. Позови его, конечно. Сделай это завтра, а я приду почтить этого… этого крестьянина моим августейшим присутствием.
– Нет! – Она сглотнула от ярости, что опять, как в ту ночь, когда дул хамсин, оказалась в опасных и непредсказуемых водах. – Он испугается, если ты будешь рядом, отец. Он ничего не скажет, и я никогда не узнаю, какое у него заветное желание.
Тутмос покачал головой.
– Поступай как хочешь, – ответил он резко, – но потом придешь и все мне расскажешь. Царевич и храмовый служка… Очень странно!
Он вернулся к прерванной прогулке, а она засеменила за ним. По правде говоря, она и не вспоминала о Сенмуте до тех пор, пока отец не завел этот разговор о просьбах, но теперь, взволнованная, начала планировать аудиенцию. Вдруг она встала как вкопанная. Она хорошо помнила его голос – почти утративший юношескую ломкость, глубокий, добрый, и у нее потеплело на сердце, но она совершенно забыла его лицо.
Однако Сенмут, который на четвереньках скреб в храме полы, ничего не забыл. Днем ему не давали покоя мрачные мысли, ночью – тревожные сны. Виделось ему всегда одно и то же: оскорбленная царевна указывает на него пальцем, а зловещие служители его величества толпой бросаются к нему, чтобы взять под стражу. Но хотя за время траура по бедняжке Неферу ничего не случилось, Сенмут не мог вздохнуть спокойно, ведь он был уверен, что виноват в ее смерти, и терзался этим. Однако постепенно он привык выполнять свои обязанности, не обливаясь ежеминутно холодным потом от страха перед грозящим ему арестом, и так проходили дни, неотличимые один от другого.