Но Фаргалу разбойничать нравилось. Главное, никто не указывал ему, что делать, никто не говорил – нельзя! Выедет Фаргал на дорогу. Один. Положит обнаженный меч коню на холку и крикнет:
– Я – Большой Нож! Кто хочет умереть, берите пики, кто хочет жить – сесть на обочину!
А из леса стрелы – ф-ф-р-р, ф-ф-р-р! И не поймешь, сколько их там, на деревьях.
И бредут покорно караванщики к обочине, и садятся на травку. Сам Большой Нож пожаловал!
Две неполные луны бродили по дорогам Карн-Апаласара люди, наученные Мормадом. Бродили и рассказывали, какой он страшный разбойник, Большой Нож. Две неполные луны – и пошла лихая слава. А как пошла – уже не остановишь. Остается только дивиться ограбленным, что ростом великий разбойник не под самые облака, а всего лишь пяти локтей. А потом пошли и иные слухи, дескать, не простой человек – разбойник Большой Нож, а изгнанный сын Императора Эгерина, вроде Шаркара-Победителя. Больно уж он благороден для разбойника: купцов не пытает, к деньгам равнодушен, а для своих подначальных – равно Ашшур.
В последнем слухи несколько преувеличивали. И история, случившаяся после налета на имение Ар-Шалага,– тому доказательство.
Ехали из усадьбы Ар-Шалага отяжелевшие, как обожравшийся тигр. Но почти все полагали, что остались в проигрыше. Многие из людей Фаргала, когда они с Мормадом наметили этот налет, ворчали. Боялись – не вернутся. Атаману – слава, а им – стрела в брюхо. Штурмовать укрепленное место – не купчишек трясти. Да и не какой-нибудь десятник Ар-Шалаг. Начальник стражи Нурты! И какой был начальник! А кто такой Фаргал? Удачливый мальчишка!
Но говорили об этом только меж собой, шепотом. Боялись эгерини. А пуще – Мормада. Подумать только, пяток лет назад дружок Фаргала на побегушках был у половины нынешних лесных братьев. Там, в Нурте. А нынче чуть что – за кинжал. Или за меч. Навострился в последнее время клинком махать – с эгерини каждый день не по одному часу мечами звенят. Большой Нож, тот и к деньгам равнодушен, и к людям своим, эгерини плевать, что о нем за глаза говорят или если кто монетку-другую припрячет. А Мормад – чистый зверь. Вон Горевестника намедни едва не прирезал за паршивый золотой. Атаман спас, сказал: не надо. И то – Мормад глядел, как кошка, у которой птичку из-под носа вытащили.
У Горевестника, на что тертый мужик, полдня глаз дергался.
Мормад ехал впереди, бок о бок с атаманом. За минувшие три месяца он вырос и раздался в плечах. Что делает с горожанином, да еще привыкшим промышлять по ночам, полный сезон лесной жизни! Лицо его тоже изменилось. Над верхней губой темнела полоска усов, волосы отпустил, подражая Фаргалу, и улыбаться научился в гневе так же, как эгерини, сужая глаза и раздувая ноздри. Но если у Фаргала улыбка выходила по-львиному грозной, то у Мормада – из-за острых зубов и костлявого лица – чисто волчий оскал. Что он, что Фаргал – как два лезвия меча. Железные парни, забудешь, что почти мальчишки. Впрочем, кто побывал в ручонках палача Владыки, у того юность кончилась. Довольно только взглянуть на спину эгерини или ступни Мормада, чтоб понять, каково им пришлось. Однако к палачу угодить может каждый, а вот прикончить его и сбежать – пожалуй, только колдун. Не говоря уже о том, чтобы прирезать всесильного Владыку.