Сил больше не было. Ныло все тело, ломило кости, туманилось сознание, но надо было начинать все сначала.
Ветер пролетел и стих так же внезапно, как и начался. Заходящее солнце просвечивалось сквозь пепельную дымку облаков, обливало волны кровавым отблеском. Скоро наступит ночь. Пилот понял, что смерть рядом. А как хотелось жить! Он еще раз собрал силы и настиг лодку. И тут сознание покинуло его...
На аэродроме нас поджидала санитарная машина. Юрку сразу же увезли в госпиталь.
- Как он? - подошел ко мне Геннадий. Их самолет приземлился раньше.
- Ничего, терпимо.
- Только летать ему больше не придется, - сказал Пчелинцев. - Перелом ноги, травма черепа.
Лаптев не будет летать! Я мог представить себе что угодно, только не это. "Как ты будешь без истребителя?" - вспомнились его слова. Разве сможет он жить, не летая! Только теперь я стал сознавать, что для нас значит летное дело.
Геннадий тоже стоял удрученный. Я взял его за руку.
- Прости, я был не прав.
- Да шо ты! Вот Юрка... - Голос его сорвался. Он помолчал, а потом поднял голову: - Ты бы сходил к Синицыну.
- Да, иду.
Я взглянул на часы и направился к штабу. Из летной столовой после ужина выходили летчики. Мне было не до еды: я раздумывал, захочет ли после всего случившегося разговаривать со мною Синицын? Но все-таки пойду к нему. Надо уметь отвечать за свои поступки и иметь смелость признаваться, когда не прав. Пусть даже выгонит меня из кабинета, все ж будет легче: буду знать, что исполнил все, что должен исполнить честный человек.
Дежурный по штабу сказал, что Синицын в парткоме.
Я подошел к кабинету с табличкой "Партком", дверь была приоткрыта, оттуда доносились голоса:
- ...не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.
Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.
- А вы как думаете, Николай Андреевич? - спросил незнакомый мне голос.
- Может быть, товарищ генерал, - не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное. - Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.
- А это еще кто?
- Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.
- Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..
- Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера. - Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние. - Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.