Ничего, ничего из тех страшных дней толком не запало в память Каталана, ничего не ухватил его помутненный рассудок; одно только и сознавалось: было Каталану очень хорошо, а стало – хуже не бывает. Бить его больше не били, и на том спасибо. По правде сказать, вразумлять Каталана, чтоб смирно себя вел, и не потребовалось. Ослабел настолько, что безвольно мотался в руках белобрысых франков, пока те тащили его куда-то.
А там, куда его притащили, – скопление народу, как в воскресный день на площади, только все у Каталана перед глазами сливалось. Вот он и запел, думая таким образом выпросить себе какой-нибудь милости:
На полпути к стране Вавилону
Стоит, почтенные мои, бык печеный,
А в жопе у него – чеснок толченый…
Только никто не засмеялся, никто даже малой монетки ему не бросил; огрели по спине – ну, Каталан и замолчал. А попов-то вокруг видимо-невидимо – разглядел наконец! Залепетал, смущенный:
– Ой, простите, почтенные, ой, простите, недостойного…
И стали его спрашивать, а ответы записывать.
Правда ли то, что этот фигляр, Арнаут Каталан, жил в доме Пейре Рожьера де Сейссака, где хранились припасы для потаенных еретических общин? Правда ли, что сходились в том доме для проповедей злокозненной ереси? Правда ли, что скрывались там враги Монфора?
И кивал Каталан, ополоумев от смертной тоски: все, все правда…
И слушал он, Арнаут Каталан, поучения еретические, и вставал перед "совершенными" на колени, и принимал от них благословение, и участвовал в их нечестивых обрядах, и ел освященный ими хлеб?
Да, да, было, было такое…
И сказал один из прелатов – не тот, что задавал вопросы, и не тот, что ответы записывал, – другой:
– Что же ты такое сотворил над своей душой, Арнаут, прозываемый Каталаном?
И пробормотал Каталан, плохо понимая, что говорит:
– Госелин обольстил меня, вот я и ел…
И ничего больше не стали спрашивать у Каталана, а кару присудили ему наравне со всеми остальными взятыми в доме Сейссака, дабы спасти от его души хотя бы ту малость, которую еще можно спасти. Ибо погряз Каталан во грехе, весь замарался, так что и прикоснуться к нему теперь страшно.
И онемел Каталан, сковал ему ужас уста. Всего-то хотел одного: угодить. И гляди ты: одним угодил, других рассердил, и вот теперь посылают его за это на смерть.
И увели Каталана, и все смешалось и перепуталось в бедной голове фигляра: шумный, щедрый дом Сейссака, мрачное узилище, образы судей – будто смытые. И только одно непрестанно горело перед больным его внутренним взором: молодое, яростное лицо Амори де Монфора.