Он не так уж часто появлялся в самой Москве, хотя и любил её. На Базе – в основном. И с Варягом, и с остальными виделся реже, чем хотелось. И не бывал за границей – не хотел, чтобы Сталин даже раздумывал когда-нибудь об этом. Пока не время. Потом. Когда-нибудь у нас будут другие столицы, кроме Москвы, думал Гурьев. Надеюсь, это когда-нибудь произойдёт. Нельзя, чтобы сердце такой державы билось в одном-единственном месте: держава – не человек. Пусть будет Петроград. Пусть будет Иркутск. Новосибирск. Харбин. Владивосток. Пусть будет – когда-нибудь – Константинополь. Нет, не Константинополь. Царьград. А Москва… Что ж. Москва – это Москва.
В те дни, когда Гурьев всё-таки бывал в Москве, он ночевал только у себя дома, в мансарде. И – вечер или два подряд – ужинал в «Национале». Всегда только там. Это было частью Большой Игры, Игры Сталина, для Сталина, со Сталиным. Слух о том, что он уже в «Национале» – и об этом тоже – всегда разносился по городу мгновенно. После ужина – он спокойно сидел за столом, обычно с бокалом какого-нибудь красного вина, выкуривал две-три своих папиросы, смотрел на людей. Иногда к нему подходили. Не тысячи и не сотни, как следовало бы ожидать. Страх? Конечно. Но – не только. Это было ещё одним из его удивительных, завораживающих свойств – невероятное сочетание неприступности и доступности, умения и способности отстранить без единого слова – или выслушать. Это притягивало людей, как магнитом. Никто не успевал ничего – он всё успевал. И люди – люди откуда-то знали, как-то чувствовали: лишь о самом заветном, о чём-то настоящем можно его попросить. И – не для себя. О жизни, например. Но не о своей – чужой. Это он мог. А больше ничего не делал – принципиально. Никогда ничего не записывал, только слушал. А потом – что-то случалось. Или нет. И это тоже – было частью Игры. Он знал, что можно заиграться, и, заигравшись, переиграть самого себя. Но он уже сделал свой выбор. Давно сделал.
* * *
– Яков Кириллович, к вам тут один молодой человек просится пустить, – подобострастно и в то же время заговорщически наклонился к уху Гурьева официант. – Что прикажете?
– Что за молодой человек? – Гурьев, не глядя на официанта, выложил руки на стол и соединил кончики пальцев.
– Поэт, Яков Кириллович, – с оттенком презрения произнёс официант. – Симонов фамилия. Звать Кириллом. Как батюшку вашего. Только он шепелявый вроде какой-то – буквы не все выговаривает, поэтому его Костей зовут.
Гурьев прикрыл глаза. Его раздражала эта почтительная фамильярность советской прислуги – «обслуги», как называлась она на жаргоне, на советском воляпюке, раздражавшем его почти так же сильно. Почтительность, переходящая в фамильярность и фамильярность, неотличимая от подобострастия. В такие мгновения он всегда вспоминал Джарвиса. Английский газон не вырастить за три года.