Черная кожаная спина передо мною уважительно дрогнула.
— Яна, ты очень умная, — торжественным голосом сообщил мне Кунце. — Ты деловая. И еще, как у вас говорят, пробивная. То есть тебе не страшны препятствия. Я рад, что ты не сердишься.
На самом деле я, конечно, была слегка рассержена — не столько на Макса, сколько на себя. Точнее, на свое преступно-бабское легкомыслие. Оно же — неумение отсекать личное во имя общего.
Услышав вчера жуткую новость про Окрошкина, я была обязана день и ночь напролет думать о главном — о состоянии здоровья любимого учителя, попавшего под капельницу. Но я, помимо этого, ухитрялась еще зачем-то забивать голову и всякими другими, менее ценными и менее правильными мыслями. Думала я, например, о кошке Пульхерии, которая после вчерашнего цирка опять превратилась в самую обычную трехцветную Пулю — без признаков Вольфа Мессинга и Куклачева. Мне даже показалось, что кошка моя была озадачена своими же фокусами. Во всяком случае бассейн во дворе она обходила стороной, водяные брызги игнорировала, а с сиамскими красотками предпочитала не пересекаться. Да те и не жаждали.
Как это ни ужасно, немалая часть моей головы занята была и вовсе уж бессмысленными раздумьями — о мужчине по фамилии Кунце. Возвращаться в город на ночь глядя не хотелось, и мы заночевали у папы — благо места хватало: на втором этаже коттеджа осталось еще с полдюжины свободных комнат. Однако я, разумеется, устроила все так, чтобы мои апартаменты и Макса случайно оказались по соседству. Наши комнаты даже связывала небольшая внутренняя дверца с чисто символической задвижкой, в эту дверь он мог бы хоть из вежливости постучаться. Никто ведь не требовал, чтобы он перепутал свою кровать с моей. Но он мог бы, скажем, просто заглянуть ко мне на чашку кофе (я нарочно взяла у папы целую банку арабики и электрочайник). Мог бы элементарно пожелать приятного сна или поговорить о том о сем. Утешить меня. Ободрить. Спеть девушке колыбельную. Думаете, он воспользовался одним из этих предлогов? Ха, ха и еще раз ха. Я так и осталась до утра наедине с холодным чайником и обманутыми надеждами.
Может, у них в Кессельштейне какие-то чрезвычайно строгие табу? Может, пока местный ЗАГС — или там местная ратуша, или магистрат, уж не знаю — не шлепнет печать на бумажку с гербом, им всем положено разыгрывать из себя бесполых недотрог?
Что это за страна? — думала я, обхватив кожаную спину рулевого. — Что же это такая за непонятная страна? В этом Кессельштейне мужчины хоть что-нибудь умеют делать без понуканий?..