Скорчившись, он шел за мной, как за поводырем: голова его с окровавленным лицом была опущена, и он практически не видел дороги. Сначала мне показалось, что он симулирует боль, а потом подумала: для человека, не привыкшего «держать удар», это нормальная реакция.
Я вела вора в ближайшее отделение милиции, мимо которого незадолго до того мы как раз пробежали. Узник и не думал сопротивляться, только изредка косился на мою руку, державшую шокер. Когда же перед его глазами ближайшей перспективой замаячил пункт охраны и порядка, он все-таки сделал еще одну попытку уйти от ответственности. Рванул обеими руками из последних запыхавшихся сил.
Но хватка у меня была мертвая — выскользнуть оказалось бы под силу лишь закаленному в боях мужчине, но никак не этому, изнемогшему от быстрого бега и побоев горе-воришке. Дабы окончательно его успокоить, я все же приложилась ненадолго к его ненатруженным ручкам своим токовыдающим прибором.
В результате мой пленник осел на ступеньки, ведущие в милицейское отделение, и уронил голову на грудь. В окне показалась фигура лейтенанта. Я кивнула ему на сидящего без движения молодого человека, намекая на то, что требуется помощь. Через минуту он с сержантом уже затаскивал пойманного внутрь. Мне предстоял длинный монолог-объяснение, но во мне, как ни странно, это не вызвало неудовольствия, так как чувство глубокого удовлетворения от грядущего преступнику возмездия, особенно за мои собственные муки, вытеснило все остальное.
* * *
После всех милицейских условностей, которые длились нескончаемо долго, мне пришлось сдать билет и взять другой, на следующий рейс. И вот я, снова глядя на землю с высоты, наслаждалась полетом и покоем, а все произошедшее вчера мне казалось совершенно нереальным.
На этот раз моей попутчицей стала женщина в годах, с печатью глубокой печали на осунувшемся лице. Она как-то странно посмотрела на меня, будто я напоминала ей кого-то, и отвернулась. Я всегда рада ненавязчивым попутчикам, так как люблю в полете не только смотреть вниз, но и спокойно поразмышлять. В салоне самолета тишина — понятие относительное, но все же под монотонный гул двигателей думается гораздо легче, чем под назойливую болтовню чересчур разговорчивого попутчика.
Мысленно вернувшись к разговору с бывшим следователем Даниилом Сергеевичем, я не могла решить для себя один вопрос: почему Степанида Коврина — а в том, что это была она, я не сомневалась — не назвалась, сообщая о Шегирян в милицию?
Узнать о том, что женщина, оставившая в детдоме ребенка, убила милиционера, Коврина могла только от нее самой. В этом я была уверена. Иначе пришлось бы допустить, что Степанида проходила мимо какой-то подворотни в тот момент, когда был убит милиционер, и тем самым стала свидетелем убийства. Значит, Шегирян почему-то сильно доверяла Ковриной, раз решила рассказать про такое. Степанида же не побоялась нарушить оказанное ей доверие, но во имя чего? Что ею двигало в тот момент?