Всех до самой распоследней. Их тут не больше пятидесяти. Эта еще не старая, чуть за двадцать, но страшнее ядерной войны: волосищи растрепаны, засаленная фуфайка. Небось уж дня три-четыре как торчит, сука похотливая, только об одном думает – ширнуться и трахнуться, ширнуться и трахнуться. Он знал, что ее зовут Мирья и говорит она с жутким акцентом – сам черт не разберет, что она там лопочет.
– Ченить есть?
Он осклабился:
– Че ченить?
– Есть у тебя ченить?
– А если и есть? Тебе-то че надо?
– Дозу.
Вот тварь. Ширнуться и трахнуться. Хильдинг вытянул шею и огляделся вокруг, легавые были заняты другими.
– Амфетаминчика или как обычно?
– Как обычно. На три сотни.
Она нагнулась, пошуровала рукой за шнуровкой ботинка и достала несколько скомканных бумажек. Три из них протянула ему.
– Как обычно, ага.
Мирья торчала вот уж скоро неделю.
Все это время она не ела. Ей надо было все догонять и догонять, чтобы унять разряды высокого напряжения, которое провели ей прям через голову. Там визжало и шуршало, добивало аж до мозгов, и больно было адски.
Она стеганула прочь от Хильдинга, от лестницы, от улицы Королевы – мимо статуи, церкви, в сторону кладбища.
До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего – скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф – даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа – и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок – все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк – любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.