Нельзя унести Родину на подошвах сапог.
Дурак он был, Дантон, хотя и числился в трибунах Конвента.
Долгушин шел сквозь разноголосый мир. В зале перед баром говорили на всех языках мира. Нет, это не зал аэропорта, это первая станция его поезда, перед конечной остановкой. Здесь даже пахло иначе. Дорогими духами и сладким соусированным табаком.
Долгушин удобнее перебросил на руке плащ и, помахивая «кейсом», пошел к галерее, надо догонять группу.
Через стеклянные окна он видел большие машины со знаками мировых авиакомпаний. Читал названия. И они сладкой музыкой звучали в его голове: Люфтганза, ПанАмерикен, Сабена.
Он шагал по застекленной галерее, уверенный, собранный, удачливый. Перед посадкой в самолет он вытрет о ступени трапа подошвы ботинок. Ничего не надо уносить с собой. И тут Долгушин увидел человека, стоявшего прямо посередине галереи. Он стоял твердо, по-хозяйски, чуть расставив ноги. Пиджак его был расстегнут, и Долгушин увидел кобуру пистолета, высящую на ремне. Теперь границей для него стал этот человек. Он закрывал собой тот мир счастья, в который должен попасть Долгушин.
Внутри его все похолодело, и страх, неосознанный и внезапный, сжал сердце, заставив его биться тревожно и гулко. На секунду потемнело в глазах. Но он все равно продолжал идти, словно лунатик. Долгушин не заметил и не понял, откуда взялись два молодых парня. Они держали его за руки, он стоял, но мысленно все равно шел по этой знакомой ему стеклянной галерее к дверям, где проверяют билеты, автобусу, потом к трапу…
— Гражданин Долгушин? — Высокий человек подошел к нему вплотную. Долгушин кивнул, горло сжало, и он не мог произнести ни слова.
— Юрий Петрович?
Он опять кивнул. Высокий полез в карман пиджака, вынул красное удостоверение, развернул.
— Уголовный розыск. Прошу следовать с нами.
Один из сотрудников защелкнул на его руках наручники. Долгушин дернул руками. Холод металла на запястьях вывел его из состояния прострации, и он покатился по полу, крича хрипло и задушевно.
Кафтанов сидел в кабинете, сбросив генеральский китель, без галстука, в расстегнутой форменной рубашке.
— Как? — спросил он вошедшего Вадима.
— Привез.
— Ну, слава Богу, а я уж начал думать, что ты его в Париж отпустил.
— Да нет, — Вадим сел, потер лицо ладонями, — привез.
— Как он себя вел?
— В шоке. Двадцать шагов до летного поля оставалось.
— Садист ты, Орлов.
— Так это не я придумал.
— Ну, значит, мы с тобой садисты. Что-нибудь есть?
Вадим достал бумажник, вынул чек. Кафтанов посмотрел, присвистнул.
— Подпись-то Корнье. Теперь мы с ним по-другому поговорим.