— А, это ты, Саэтта! А я-то думал…
Саэтта же спросил:
— Кого же ты ищешь и о ком ты подумал, сын мой?
При этих словах, произнесенных очень странным тоном, выразительная физиономия Жеана Храброго омрачилась. Он ответил быстро и грубо:
— Почему ты называешь меня своим сыном? Ты же знаешь, что я этого не желаю! Да и не отец ты мне вовсе!
— Верно. — медленно произнес Саэтта, внимательно и сурово всматриваясь в лицо юноши, — верно, я не отец тебе… Однако когда я подобрал тебя на обочине дороги — тому будет скоро восемнадцать лет, — где ты лежал брошенный, умирая от голода и холода, тебе было не больше двух годков… Если бы я не принес тебя к себе, если бы не стал лечить, нянчась с тобой денно и нощно… потому что ты метался в жару… если бы я не сделал всего этого, тебя бы давно не было на свете… А потом, вплоть до того момента, когда я почувствовал, что у тебя уже хватит сил держаться на своих крыльях, кто же заботился о тебе, кормил, воспитывал и учил, кто сделал из тебя здорового, сильного, бесстрашного мужчину? Я, Саэтта! Кто вложил тебе в руку шпагу и открыл все тайны фехтовального искусства, так что ты стал одним из лучших — если не самым лучшим — клинков королевства? Я, Саэтта! Теперь нет тебе равных по отваге, мощи, хитроумию и предприимчивости… ты командуешь людьми, которые не боятся ни Бога, ни черта, но перед тобой дрожат… ты король головорезов, ты приводишь в ужас и отчаяние городскую стражу, а воровской мир носит тебя на руках и ждет только твоего знака, чтобы провозгласить владыкой царства Арго… Кто сделал все это? Я, Саэтта! Но я не отец тебе… И ты ничем мне не обязан.
Тирада эта была произнесена тоном язвительной горечи. Жеан не перебивал Саэтту, и пока тот говорил, не сводил с него глаз, будто ожидал какого-то слова, которого так и не услышал. Когда же Саэтта умолк, юноша встряхнулся, словно желая сбросить тяжкий груз навязчивых мыслей, и проворчал:
— Верно! Все, что ты сказал, верно! Похоже, я просто чудовище… или же ты слишком хорошо воспитал меня, потому что…
— Договаривай, — промолвил Саэтта со зловещей улыбкой.
— Ну что ж! Клянусь адом, я договорю! Когда ты смотришь на меня, вот как сейчас, с этой дьявольской усмешкой, когда обращаешься ко мне с коварной вкрадчивостью, которая приводит меня в бешенство, когда называешь своим сыном и слова твои звучат двусмысленно, я чувствую, я догадываюсь, что ты мне смертельный враг… что все твои благодеяния имеют какую-то скрытую, быть может, ужасную цель… тогда во мне поднимается волна ненависти, и я с трудом удерживаюсь от безумного желания убить тебя!