Самолеты сближались. Положив ладонь на ровный ряд рычагов газа, Лютров не спускал глаз с лица Боровского. Конус подходил все ближе. Сигнальные лампочки раскачивались совсем рядом от хромированного окончания штанги. Лютров сжал белые ручки секторов газа.
Но Боровский не торопился. Он пристально всматривался в колебания конуса.
– Внимание!
– В момент подхода штанги снизу вверх, где-то в нескольких сантиметрах от совпадения оси ствола с центром конуса, Боровский резко наклонил голову.
Лютров перевел секторы газа до упора, внутренне готовый проделывать это не один раз. Но ошибся. Штанга сидела в конусе, как острие стрелы в центре мишени.
Поддерживая скорость С-44, равно боясь и отстать от заправщика, и вырваться вперед, Лютров уловил движение в кабине штурмана.
Заросшее угольно-черной щетиной лицо Саетгиреева выражало неподдельное восхищение. Не поднимая руки, Лютров показал ему большой палец. Штурман улыбнулся и со значением прикрыл глаза: что, мол, ни говоря, а старик знает дело!
…Тасманов уже заполнял баки. Работа проходила молча.
– Командир, заправка окончена.
Лютров убавил обороты.
Боровский дал отойти заправщику и, когда тот, мигая маяком, стал уходить с правым разворотом, сказал Лютрову:
– Установите режим полета по графику. Я немного отдохну.
Лютров набрал высоту и принялся настраивать автопилот.
Это была последняя заправка. Несмотря на девятитонный балласт, горючего хватят на весь путь до аэродрома.
…А ночь казалась бесконечной, С-44 уходил от рассвета. Темнота будет сопровождать их и над Каспием, и над Черным морем. Лишь после того, как от Молдавии они повернут к северо-востоку, день начнет двигаться к ним навстречу.
Наплывали и оставались позади огни городов, и только звезды над головой казались неподвижными.
Боровский спал. Он снял шлемофон и склонил голову на подставленную ладонь левой руки. Неяркий свет кабины четко обозначил рябины на лбу, нестираемые багровые пятна на скулах, чуть отвисшую тяжелую челюсть. На подбородке поблескивала редкая седая щетина. Сонная незащищенность «корифея», расслабленные мышцы траченного рябинами лица, усталость и тяжелое забытье в столь неудобной позе – все говорило о старости. За долгие годы знакомства с Боровский Лютров вдруг близко к сердцу воспринял его возраст. Шевельнувшееся сострадание заставило по-иному взглянуть и на самолюбие Боровского, и на его болезненное самомнение. Да, на все это у пятидесятивосьмилетнего летчика были свои резонные причины. Та же старость, уже принятая за факт начальством, но еще отвергаемая им самим. Сопоставь со всем этим ожидание своего звездного часа, своей громкой работы, рядом с которой навсегда останется имя Боровского, но для которой он сначала был слишком молод, а потом слишком стар, и кто знает, может быть, по-человечески мудро и в высшей степени справедливо было бы отдать С-441 не Чернораю, а ему? Разве не обидно всю жизнь отдать работе, сделать в общей сложности втрое больше своих ровесников и друзей, вошедших в хрестоматийную историю авиации, и остаться в стороне от такой работы, которая могла все поставить на свои места? Те давно уже отошли от летного дела, а он летает, и летает как бог. Но когда хочешь доказать это, а тебе не верят потому лишь, что у тебя за плечами не сорок, а почти шестьдесят лет, – этого достаточно, чтобы бросить все, запить, кончиться, превратиться в брюзжащий на всех перекрестках сгусток злобы. Но ты остаешься. Ты не пьешь. Ты делаешь то, что делал всю жизнь, – летаешь, и Старик, который обозвал тебя сучьим сыном, назначает тебя первым летчиком в такой полет, потому что ты не можешь изменить себе, потому что Старик знает тебе цену… И в конце концов это самое главное. Им обоим это ясно, и Боровскому, и Старику… Всякий может наломать дров, но, если у судьи мера мудрости Старика, все встанет на свое место. Все.