– Эт куда вы? Кто такие?
– К Любе Мусиченковой. Ее комната на втором этаже.
– Этаж знаете, а порядку не знаете? Время сколько? То-то, что одиннадцатый. Ежели в бабье общежитие будут шастать по ночам, это не общежитие будет, усекли?..
– Вы уж извините, что не вовремя. Мы родственники, – напропалую врал Чернорай. – Прямо с вокзала, проездом, времени в обрез. Люба-то больна, знаете, наверно?
Что-то в их облике возымело-таки действие: по-слоновьи качнувшись, женщина отступила.
– Идите. Да чтоб к одиннадцати и духу не было. Усекли?
– Усекли, – отозвался с готовностью Чернорай.
– Глядите! Чего в свертках-то?
– Всего помаленьку, фрукты, пирожные.
– Винища нет?
– Упаси бог! – заверил ее Чернорай и протянул коробку конфет. – Это вам за понимание и душевность – к чаю.
– Ты Любаше отнеси, родственничек, – женщина нахмурилась. – Она после больницы ой как плоха!
Они поднялись на второй этаж, прошли по плохо освещенному коридору и остановились перед дверью с цифрой 22 на голубом квадратике. Чернорай негромко и, как показалось Лютрову, опасливо постучал. За дверью послышался шорох.
– Кто там?
– Прошу прощения, Любочка. К вам можно?
Дверь отворилась. Придерживая полу халата, перед ними стояла невысокая худощавая женщина с рассылающимся узлом волос на затылке. Лицо не просматривалось: комнату освещала настольная лампа на столе у нее за спиной.
– Вячеслав Ильич!
– Добрый вечер! Не разбудили?
– Что вы! – сказала она испуганно. – Заходите. А вы Лютров? Я вас сразу узнала, вы самый большой из летчиков, и Жора мне о вас говорил… Вот вам стулья, а я вот тут устроюсь… У вас вино? Почему?
– Есть повод. Вы об аэродромных делах ничего не знаете, а я сегодня именинник, вот и приехал с вином. Не выгоните? Мы ненадолго.
– Что вы, Вячеслав Ильич!
Когда она присела на кровать, свет лампы ярко охватил половину лица, подернутого желтизной, четко обозначил вялую синеву под глазами. Выражение заинтересованности их визитом, нарочитая торопливость голоса и то, как она слушала или двигалась, выдавали растерянность. Было ли это следствием слабости или сознания неправомерности внимания к себе друзей Димова, которому она «никто», трудно сказать. Она беспрестанно шевелила пальцами, сжимая над грудью воротник халата, внимательно слушала, улыбалась, как если бы этот поздний визит двух мужчин, которых она принимает в халате, выглядел само собой разумеющимся.
Чернорай постучал ногтем по бутылке.
– Вам можно?
– Чуточку, ладно? Вот только переоденусь.
В комнате не было ширмы. Она распахнула дверцу шкафа и, стоя за ней, бесшумно сменила халат на темное, слишком свободное платье.