* * *
- Это на вашей совести, Судья, - говорит1 Георг. Всего за несколько часов он осунулся и похудел. Я пожимаю плечами. Моя совесть - прямо тяжеловоз какой-то, чего только на ней не лежит. - Зачем вы наговорили ему про машины, небоскребы, королевичей? Он просто сошел с ума... Он, невинный чистый парень, рехнулся... - Мы ведь пытаемся играть честно, - мягко напоминаю я. - И, если вы вспомните тот наш разговор - тот самый, после которого я согласился на ваше предложение... Георг в раздражении машет рукой. Режиссеры в унынии. Сценаристы в растерянности - кроме того единственного, который с самого начала не хотел ехать в предгорья. Георг звонит невесте и долго слушает ее голос в трубке, не говоря ни слова. Наверное, они и в самом деле любят друг друга, думаю я. О самом Лук никто не вспоминает. Я не видел его с того самого момента, когда специальная спасательная бригада сняла нас обоих со скалы - меня с того крохотного живучего кустика, за который мне удалось уцепиться в падении, а Луи - с "козырька", где он рыдал и рвал на себе волосы. Я говорю Георгу, что Луи надо сказать правду, чтобы он меньше мучился. Георг смотрит на меня, как ни идиота. Лагерь за околицей споро сворачивается - дольше оставаться здесь нет смысла. Прошла уже половина отпущенного на проект срока, и всем понемногу становится ясно, что шансы на успех вовсе не были так велики. Я иду разыскивать Луи, но нахожу только его младшего брата. Тот соглашается передать Луи записку; я пишу, что не в обиде на своего инструктора и что, мол, я сам во всем виноват. Думаю, это хоть немного его утешит. День шестнадцатый. Мы покидаем предгорья.
* * *
Деревянная церковь пуста. У входа я снимаю с лацкана микрофон и прячу его в карман. Совершенно не хочется превращать свою исповедь в шоу. Внутри прохладно и сумрачно, как и должно быть. Горят свечи. Я слышу, как мои шаги отдаются под сводами. Как и должно быть. Договариваюсь насчет исповеди. Вхожу в исповедальню. Опускаюсь на скамейку, склоняюсь к решетчатому окошку. Мои глаза, быстро привыкшие к темноте, видят, пожалуй, больше, нежели глаза обыкновенного прихожанина. Во всяком случае, даже сквозь окошко я хорошо различаю исповедника - он уже очень немолод, грузен, в руках у него чистый носовой платок. Он приглашает меня к исповеди. Я говорю, что не исповедовался уже много лет и что не знаю, с чего начать. Я говорю, что очень переживаю за успех одного предприятия, что мнение мое о людях - и себе среди людей - зависит от него одного. Что давным-давно я совершил ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Что за мою голову в полиэтиленовом пакете назначена немыслимая сумма... - Погодите, - шепотом перебивает меня исповедник. - Вы... кто же вы? Вы Судья? - Да, - говорю я. Он некоторое время молчит. Потом просит меня продолжать. Я говорю и говорю. Слова вытекают из меня, принося болезненное облегчение; он слушает внимательно, время от времени вытирая лоб платком. Руки его дрожат. Когда я дохожу в своем рассказе до истории с Георгом, он наклоняется вперед, как будто затем, чтобы лучше слышать. Рука его скользит под сутану; он что-то достает из кармана брюк. Мой слух обостряется - оглушительно шуршит ткань; в темноте исповедальни я ясно вижу в его руках серебристый баллончик. Парализующий газ? В этих глухих местах даже священники вынуждены обороняться с оружием в руках - хотя бы от бродячих собак... - Продолжайте, - просит он, сжимая в потных руках баллончик. Я огорчен.