Потом голова скрылась, но через какое-то время вновь высунулась из окна.
Стирпайк пригляделся – ему показалось, будто голова сидит на шее странного существа под неестественным углом.
Продолговатая голова высунулась опять, и до ушей юноши донесся крик. Боже, какой отвратительный голос. Впрочем, он был подстать голове…
Странное существо – если оно говорило, то это, без всякого сомнения, был человек. Слова, выскакивавшие из уст незнакомца, были как будто знакомы поваренку, только они были до невозможности искажены – то ли голосом человека, которого Стирпайк уже успел окрестить про себя «лошадью», то ли просто воем ветра… Юноша далеко не сразу догадался, что слова сами собой ложатся в рифму, несмотря на немилосердные искажения. Да это ведь поэт!
Несколько минут «лошадь» говорила свои вирши, уставив глаза в небо. Стирпайк на всякий случай решил не искушать судьбу и не высовывался из-за выступа – мало ли что. Однако, слушая возгласы поэта, иногда срывавшиеся на визгливые ноты, поваренок решил, что боятся ему нечего, поскольку такие люди, как правило, не от мира сего. Когда юноша осторожно высунул голову и взглянул вниз, он увидел, что «лошадь», подперев подбородок ладонью, смотрит в небо и, кажется, решительно не желает ничего замечать вокруг себя. Стирпайк прислушался, силясь вникнуть в суть декламируемых стихов:
Остановись, мгновенье красоты,
Пока остатки чувства не угасли,
Ведь ценность для меня – лишь ты,
И лишь тебе мои мечты подвластны.
Я встану, встанешь рядом ты,
Пока течет ручей сомненья,
Струиться будут светлые мечты,
И не увидят мои сны гоненья…
Остановись и пожалей меня,
Я не могу томиться в ожиданье,
Не мучай Гроунов при свете дня,
Позволь мне хоть минуту ликованья!
Как я ждал того мгновенья!
В своем Северном крыле,
Смахиваю прочь сомненья,
И капли пота на челе.
Я сижу, а дни проходят,
За окном дожди шумят,
Утром солнышко восходит,
Птицы за море летят.
Я сижу, мне одиноко,
Я делю с собой мечты,
И тоскую обречено,
Жду, пока настанешь ты…
По ночам успокоенье
Нахожу с трудом во сне,
Но и там – одно томленье,
Но и там тоскливо мне!
Свет луны – как свет печали,
Тленно все, и смертны все,
Вот и листья с древ опали,
И природа уж во сне.
Я сижу, и я тоскую,
Чу! – на лестнице шаги!
Я тебя ко всем ревную.
Только ты мне помоги!
Может, ты придешь ко мне?
Станем вместе тосковать…
Коль пришла бы хоть во сне –
Было б легче мне страдать.
Серо все вокруг, уныло.
Потому уж мне не мило –
Жду тебя, и знай – любя!
Ну приди, приди скорей!
Посети меня, любя,
Коль умру я даже, там –
Нет покоя без тебя!
Стирпайк всегда был парнем терпеливым, но даже его железного терпения не хватило, чтобы внимательно дослушать даже второе четверостишие, остальное он просто пропустил мимо ушей. Тем не менее юноша понял одно – сидящему внизу человеку неимоверно скучно и он ищет на свою голову приключений. То, что у него безобразное лицо, еще не говорит о том, что у него столь же отвратительный характер. Наверное, его можно даже попросить о чем-нибудь – например, принести хоть немножко еды… Но потом поваренок решил не беспокоить поэта – несомненно, тот считает, что вокруг никого нет, и его появление испугало бы, если не шокировало. Пусть себе развлекается. Не спуская с поэта глаз, Стирпайк принялся спускаться по боковому откосу, что обрывался к земле всего в нескольких метрах от стихотворца. На ходу же паренек соображал – нужно как-то подготовить поэта к своему появлению. К примеру, произвести какой-то предварительный шум. Спустившись, насколько это было возможно, юноша свесил ноги вниз и осторожно кашлянул. Поэта словно подбросило – он вскочил, стукнувшись головой о свод окна. Глаза испуганно взглянули на паренька, ноздри мечтателя бешено раздувались. Желтовато-бледное лицо поэта тотчас стало сначала розовым, а потом налилось свекольным пурпуром, когда он увидел Стирпайка.