Постепенно заросли плюща стали редеть, свет становился все ярче, и Стирпайк понял – он приближается к заветному окну. На мгновенье юноша приостановил продвижение и напряг память – он вспомнил, что еще на крыше заметил – у самого окна растут несколько стеблей плюща, листьев на них почти нет, а сами плети довольно прочные. Так что спиной опереться там будет не на что, но зато можно будет смело держаться за стебли, случись чего. Впрочем, нет, пусть уж лучше ничего не случается. Еще минута – и Стирпайк выбрался из-под плотной завесы плюща. Теперь солнечный свет буквально затопил его. На мгновение глаза решительно не хотели ничего видеть вокруг. Но постепенно все пришло в норму, и юноша возобновил продвижение к цели – осторожно, дюйм за дюймом. Руки и ноги уже не чувствовали усталости и острых выступов камня – юноше казалось, что он всю жизнь только тем и занимался, что лазил по стенам. Тем не менее в мозгу билась коварная мысль – если он не разбился прежде, выходит, Бог хочет, чтобы он выжил. Значит, он просто не должен свалиться вниз. Он останется жить, останется, останется – стучали в висках крохотные, но звонкие молоточки.
Теперь еще шаг – и все… И вдруг – сильнейший удар в висок. Неужели он начинает сходить с ума? Стирпайк осторожно повернул голову, и ему безумно захотелось расхохотаться во весь голос: в нескольких сантиметрах от него темнел выдававшийся из кладки выступ – подоконник! Юноша и сам не помнил, как поднялся затем вверх на два блока и как его правая рука цепко схватилась за деревянную раму. Беглец животом налег на подоконник, ноги его болтались над бездной. Впрочем, что значила эта опасность по сравнению с уже перенесенными невзгодами? Видимо, организм уже сам устал без конца напрягаться, потому что выдал Стирпайку последний остаток сил, и юноша, подтянувшись на руках, кубарем скатился на пол – на пол той самой комнаты, в которой любила укрываться от окружающих Фуксия, дочь герцога Горменгаста…
В тот самый день, когда госпожа Гертруда подарила мужу наследника, дочь их, Фуксия, стояла задумчиво у окна своей спальни. Девочка плакала, отчаянно кусая губы. Нянюшка Слэгг, встревоженная донельзя – нянька просто не понимала причин расстройства воспитанницы – суетилась вокруг девочки, тщетно пытаясь успокоить ее. Нянюшка была настолько растеряна, что даже не пыталась обнять Фуксию, как это происходило в подобных случаях раньше. И Фуксия продолжала плакать, глядя на мрачную громаду горы Горменгаст, а нянька, то и дело всплескивая руками, кудахтала: «Ну что же стряслось с тобой, кровиночка моя? Не тужи, сердешная – не надо расстраиваться! Ну почему ты не хочешь поделиться со мной своим горем? Деточка – скажи, скажи, легче на душе станет!»