Из-за холода я спала плохо. А может, я чувствовала, что приближается нечто недоброе, потому что не удивилась, как должна была бы, заслышав громкий стук в дверь. Чей-то мужской голос позвал:
— Ваше высочество! Ваше высочество, срочное дело!
Донна Эсмеральда встала. Свет камина окружил ее мягким коралловым сиянием, подчеркнув плавные изгибы тела в белой шерстяной ночной рубашке. Она дрожала от холода и куталась в меховое покрывало. Толстая коса, переброшенная через плечо, спускалась по груди к тонкой талии.
Лицо у донны Эсмеральды было встревоженное. Вторжение в столь поздний час не сулило никаких радостных вестей.
Я встала с кровати и зажгла свечу. Из соседней комнаты, от входа, доносились приглушенные голоса. Эсмеральда вернулась почти сразу же; у нее был настолько потрясенный вид, что я все поняла еще до того, как она открыла рот.
— Его величество очень болен. Он зовет вас.
Одеться как следует не было времени. Донна Эсмеральда принесла черный шерстяной плащ, помогла мне его надеть и заколола на груди брошью. Вкупе с моей шелковой длинной рубахой этого должно было хватить. Я подождала, пока донна Эсмеральда уложит мою косу узлом на затылке и закрепит шпильками.
Я пошла следом за мрачным молодым стражником, который нес фонарь, освещая нам дорогу. В молчании он привел меня к спальне короля.
Дверь была распахнута. Хотя стояла ночь и тяжелые шторы были опущены, я никогда еще не видела, чтобы в этой комнате было настолько светло. Все свечи в большом канделябре были зажжены, а на ночном столике горели три масляные лампы. Под позолоченной каминной полкой пылал яркий огонь, распространяя вокруг себя сильный жар и бросая отблески на золотой бюст короля Альфонсо.
В углу негромко совещались два молодых врача. Я узнала докторов Галеано и Клементе — они считались лучшими целителями в Неаполе.
Полог кровати был поднят; в центре кровати лежал мой дед. Лицо у него было темно-багровое, цвета «Лакрима Кристи». Глаза превратились в узкие щелочки, губы были приоткрыты, дыхание сделалось коротким и прерывистым.
Хуана сидела на кровати рядом с королем, ничуть не стыдясь своих босых ног и ночной рубашки. Волосы ее были распущены, и темная вьющаяся прядь упала на лицо. Она смотрела на супруга с такой нежностью и состраданием, какие я прежде видела лишь на изображениях святых. Левая рука короля покоилась в ее руках. Я поразилась тому, что этот человек, совершивший столько жестокостей, способен был внушить такую любовь к себе.
В кресле, стоящем в некотором отдалении, сидел мой отец. Он сидел, подавшись вперед, глядя на Ферранте и прижимая пальцы ко лбу и вискам; на лице его было написано совершенно нормальное человеческое смятение. В глазах, блестящих от невыплаканных слез, отражались бессчетные язычки пламени. Когда я вошла, отец взглянул на меня, потом быстро отвел взгляд.