Однако я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от неожиданности и, освобождая руку, сухо спросил, в чем дело.
Я входил тогда в Парламентскую комиссию, расследовавшую инцидент, который произошел в одном южном городе. Три недели назад там состоялась демонстрация — абсолютно мирная, как утверждали представители общественных организаций. Пресс-секретарь МВД завил, что это — выступление вооруженных боевиков. Демонстранты если лозунги с требованием национального суверенитета («Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!..»). Перед зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями правопорядка. Кто-то из сопровождавших колонну выстрелил в милиционера, а может, местный омоновец открыл огонь. Паника, взрывы гранат со слезоточивым газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что как будто подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь, зажатая полукругами учреждений, мела всего два узких выхода. Я не знаю, кто ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, то в обоих проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по распоряжению властей был занят ОМОНом.
Инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция утверждала, что правительство не способно поддерживать в стране элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, обвиняло оппозицию разжигании страстей. Был назначен полномочный представитель Презиента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов, — Парламентская комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной комиссии я и вошел. Я долго отказывался от подобной чести: большинство комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума. Все это, с моей точки зрения было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что я был прав, но взявшись за дело, я старался исполнить его как можно добросовестнее. В итоге я утонул в бумажном круговращении. Оба телефона разрывались на части; Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией; заседания комиссии происходили два раза в день; главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда к концу дня я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика — губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась.