Обжигающая волна страха буквально вымела меня из кровати. Брякнула щеколда на окне, задребезжали едва не вылетевшие от удара стекла. Кстати, может быть, они и вылетели, я просто не обратил на это внимания: я уже бежал по участку, козлом перепрыгивая через грядки а в ушах моих стоял визг кроватных пружин, продавленных чуть не до пола. Вероятно, там, в комнате, меня спасли какие-то доли секунды Обернулся я, только достигнув задней калитки. Фонари вдоль всей ули цы, естественно, не горели. Ближайший бетонный столб вытаращат стеклянный зрачок. Однако гробовая кромешная темнота слегка развелась. В мути вязкого неба угадывались мелкие звезды. Набухал окруженный дымкой бледный волдырь луны, и на слабом фоне его чернела островерхая глыба дома: проволока сирени, опутавшая веранду, беленные эмалью ставни. Вывернутые створки окна, кажется, еще двигались — в тот же самый момент из них вывалилось что-то грузное и, как аллигатор, заворочалось в клумбе, хрустя георгинами.
В эту секунду я впервые его увидел: комковатая, будто слепленная из грязи фигура, по-медвежьи раскинув лапы, точно желая обнять, неуклюже переваливаясь, затопала ко мне через грядки. Двигалась она как-то с несообразностью механизма, приседая на каждом шаге, покачиваясь под собственной тяжестью (вероятно, координация тела у нее была неважная), но упорство, с которым она приближалась, выглядело фатальным. Так, наверное, приближается смерть к стареющему человеку. Впрочем, все это я сообразил уже значительно позже. А тогда, едва не выломав из ограды заклинившую калитку, перепрыгнул через канаву, резко хлестнувшую прутьями, обо что-то запнулся, выпрямился, удержал равновесие, и, работая локтями, как спортсмен, устремился туда, где за ближней околицей начинались огороды.
Уже минут через пять я понял свою ошибку. Мне, конечно, следовало сворачивать не к огородам, а к центру поселка. Там железнодорожная станция, отделение милиции, участковый, вообще, население, там можно было рассчитывать на помощь. А теперь он отжал меня в безлюдье, гулкое от ночного тумана. Особого выбора у меня не было. Впереди начинался подъем, вздымающий к горизонту поля с капустой. Я боялся, что просто сдохну на этом подъеме. Слева клубилась рыхлая спасительная чернота близкого леса. Не знаю, что меня на это подвигло, но я резко свернул и вломился в мокрый кустарник, опоясывающий опушку.
Я, наверное, никогда не забуду тот сумасшедший бег по гривастым колдобинам. Я буквально сразу же осознал свой второй промах. Это днем пробежаться по сосновому лесу одно удовольствие. Ночью же вдруг с размаху попадаешь ступней в чью-то нору, ветви и острые сучья внезапно выскакивают из темноты, грозят воткнуться в глаза, разодрать кожу, приходится выставлять вперед локти, чтобы предохранить лицо; не опасные днем корни петлями хватают лодыжку, то и дело, споткнувшись, пропахиваешь носом дерн. Уже в первые минуты я до крови разодрал себе щеки, а потом исцарапался, запутавшись в густом, колком ельнике. Я скрипел зубами и проклинал все на свете: Рабикова, подошедшего ко мне вечером в Лобне, папку с надписью «ПЖВЛ», ненужные и горькие истины, президента, буддийских монахов, Гришу Рогожина, всю нелепую и трагическую историю нашей страны — вот чем завершался теперь разговор, начатый когда-то в московском дворике. Я не понимал, почему не могу оторваться от того, с фигурой из грязи. Никогда прежде мне еще не приходилось жаловался на свое здоровье. Пусть пятьдесят три года, пусть Герчик называл меня стариком, но и сердце, и легкие работали у меня отлично. И хотя подошвы сандалий скользили по прелым кочкам, а незащищенные пальцы ног иногда чувствительно расшибались, я по мере продвижения как-то приспособился к этому, видимо, перестал замечать и развил довольно приличную скорость.