Прошло несколько лет. Какие только события не пробушевали в России за это время: выборы в новый парламент, изнурительная, бессмысленная и бездарная война в Чечне, чуть было не развалившая страну, снова выборы — на этот раз уже Президента России.
Это были, однако, лишь внешние, доступные, так сказать, реалии. Что в действительности происходило в структурах власти, я мог лишь догадываться. Я ушел из политики, и все источники информации тут же отрезало. Я как будто перестал существовать для некоторых своих бывших коллег. Гришу Рогожина, скажем, я видел теперь только по телевизору: сдержанный, весьма представительный чиновник высокого ранга, элегантный, серьезный, ответственно относящийся к делу. На приемах и встречах его показывали неподалеку от президента. Он мне даже ни разу не позвонил, хотя бы из вежливости. Правильно, зачем? Политически я для него был человек конченый. Кабинеты Кремля ревниво оберегают свои секреты. Так что какие-то выводы я мог делать лишь по косвенным признакам. Например, я знал, что после событий 93-го года президент долго болел, лежал в «кремлевской» больнице, находился под наблюдением медиков. В Государственной думе даже обсуждался вопрос о его дееспособности. Выглядел он и в самом деле неважно: неуверенные движения, рыхлый, какой-то севший голос. Одно время я думал, что он тоже человек политически конченный. Незадолго до выборов рейтинг его не превышал десяти процентов. Аналитики хором предсказывали катастрофическое поражение. И вдруг что-то случилось: голос его обрел яркий звук, в действиях и особенно в выступлениях начала ощущаться внутренняя энергия. Он даже помолодел — кожа на лице стала упругой. Трудно сказать, кто сейчас делится с ним своей энергией. Судя по частой смене советников в президентской администрации, в основном из интеллигенции, стремящихся к реальным реформам, еще многие готовы пожертвовать всем для продвижения страны к демократии. Эти иллюзии сохраняются. Не случайно тот же Гриша Рогожин выглядел при нашей последней встрече таким осунувшимся. Но возможен, разумеется, и совсем другой вариант.
Я, конечно, не верю ни в бога, ни в дьявола, ни в комариный чох, но, наверное, не случайно у всех народов существует специальный обряд погребения: закапывание в землю, сжигание на священном костре или, как у древних зороастрийцев, отдание усопшего в пищу грифонам. Есть, по-видимому, во всем этом некая магическая определенность — чтобы мертвые не возвращались и чтобы они не странствовали потом в мире живых. Тело должно истлеть, в этом спасение. Пока Мумия не погребена, она сохраняет свою власть над людьми. И мне становится не по себе, когда я вижу гробницу, стоящую до сих пор на Красной площади, зловещий темный прямоугольник дверей, пять тускло-золотых букв над входом. Он кажется мне воротами в Царство Мертвых. Я смотрю потом на политиков, заполонивших экраны — как они улыбаются, как вдумчиво и серьезно рассуждают об экономике, как они рвутся защищать нас от самих себя, как они заклинают нас сделать правильный выбор — и все время жду, что вот сейчас часть щеки у одного из них отслоится, точно краска, осыплются с нее хлопья пересохшего макияжа, лопнет эластичный дорогой пластик на скулах и сквозь маску народного избранника проглянут желтые кости черепа. Мертвые уже давно правят нами.