По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал свою ветровку на молнии заматывался шарфом и мерял шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем можно было видеть всех этих закутанных больных в палубных шезлонгах уставившихся в пустоту.
На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.
Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка настояли чтоб я сходил с ними в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о "судовых романчиках" и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло то что я лично мечтал о своей телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью СВИНИНА С БОБАМИ КЭМПБЕЛЛА при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэттла… и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.
63
Итак я рванул из Нью-Йорка и вниз на Юга забрать свою маму, загруженный еще одним издательским авансом (100 долларов) — Остановившись лишь настолько чтобы провести два дня с Элис которая теперь была мягкой и хорошенькой в Весеннем платьице и рада видеть меня — Несколько пив, немного любовок, немного слов шепотом на ушко, и вот уже я отчаливаю к своей "новой жизни" пообещав что вскоре ее увижу.
Моя мама и я упаковали все жалкие мусорки жизни и позвонили перевозчикам дав им единственный калифорнийский адрес который я знал, коттержа Бена Фагана в Беркли — Я прикинул что мы поедем туда автобусом, все три тысячи ужасных миль, снимем в Беркли квартирку и у нас еще останется масса времени чтоб направить перевозчиков к нашему новому дому который как я пообещал себе станет моим окончательным пристанищем (надеясь на сосны).
Наш «мусор» состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так никогда и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные лоскутные коврики, книги весом в тонну (даже старые издания Раблэ без обложек) и всевозможные непредставимые кастрюльки и сковородки и грустные кнюси которые людям почему-то обязательно нужно хранить чтобы жить дальше — Потому что я до сих пор помню ту Америку когда люди путешествовали и у них всего-то багажа было что бумажный пакет, вечно перевязанный бечевкой — Я до сих пор помню ту Америку где люди ждали в очередях своего кофе и пончиков — Ту Америку 1932 года когда люди рылись в свалках на берегах рек ища мусор который еще можно было продать… Когда мой отец торговал галстуками или рыл канавы для ВПА — Когда старики с джутовыми мешками по ночам шарили в помойных баках или собирали редкий конский навоз на улицах — Когда ямсу радовались. Но вот она процветающая Америка 1957 года и люди смеются над всем нашим мусором в сердцевине которого тем не менее моя мама спрятала свою непременную швейную корзинку, свое непременное распятие, и свой непременный семейный альбом — Не говоря уже о своих непременных солонке, перечнице, сахарнице (все полные) и своем непременном куске мыла уже наполовину смыленном, все это завернуто в непременные простыни и одеяла с постелей еще не виданных.