Это Баранова не успокоило. Он зачем-то вынул вещи из мешка и стал раскладывать, словно видел в этом свое спасение.
— Живо! — прикрикнул Фокин уже без всякого добродушия. — Возиться мне тут с вами…
Баранов с трудом выпустил мешок, оглядел камеру, и устремленные на него взгляды, в которых не было теперь ничего, кроме ужаса и сочувствия, вернули ему силы. Он кивнул всем сразу и быстро прошел к дверям. Фокин выпустил его и снова заскрежетал ключом. Прозвучали удаляющиеся шаги. Некоторое время все молчали.
— На допрос, вероятно, — подал голос товарищ министра транспорта Головин.
— Фокин — на допрос? — возразил Гротов. — Этот не допросчик, этот — мясник…
— Что ж, пытать? — спросил Оскольцев, испугавшись собственного вопроса.
— Чушь не порите, — одернул его Ватагин. — Возможно, свидание…
— С чего бы ему дали свидание?
— С того, что денег сунули кому нужно. В России за деньги всегда можно было что угодно. Я когда в четвертом году за карикатуру в «Пути» сел на трое суток, так ко мне друзья девицу в камеру прислали. Мне не до игр было, отослал.
— Другое время было, — вздохнул Карамышев.
— Чушь не порите, — повторил Ватагин. — Не было и не будет другого времени.
Тут Фокин снова открыл дверь и втолкнул Баранова, еле державшегося на ногах. Баранов сиял, по лицу его блуждал особенный свет внезапно обрушившегося счастья.
— Что, выпускают? — спросил Ватагин.
— Нет, нет… Он… он денег попросил.
— Как денег, каких денег? — заговорили все разом.
— Спросил, нет ли со мной денег… Ему надо зачем-то…
— Так ведь обыскивали всех при аресте, неужто он не знает?
— Он же и обыскивал! — крикнул Карамышев.
— Ну, не знаю… Может, решил, что я утаил что-то… или передали… Словом, спрашивал о деньгах. Я сказал, что нет.
— Тьфу, ослы! — выругался Ватагин. — Как тогда надзирать ставили ослов, так и теперь… Переполошил только зря, хамская рожа.
Баранов, продолжая сиять, прошел к своей лавке и долго еще сидел молча, не участвуя в общем разговоре. На самом деле, разумеется, ни о каких деньгах речи не шло. Фокин вручил ему записку от матери, французскую, чтобы матрос ничего не понял, если бы даже и захотел прочесть. В записке говорилось, что подателю ее можно доверять абсолютно и что вскоре он выведет Баранова на свободу, в чем поклялся и уже получил задаток. Подделка была исключена — Баранов узнал почерк матери и известное им двоим обращение «Mon petit renard» — лисенок, — столь жалкое и дикое в подобной записке. Ясно было, что мать сделала это не в избытке чувств, но имея в виду пароль. Баранов потом только вспомнил, что Фокин не предложил ему написать ответ — а через час он был уже убежден, что против него готовится многоходовая провокация и что теперь он будет убит при попытке к бегству.