Он словно нажал невидимую кнопку, и губы авторитета разлепились сами собой.
— Ты… Ты спрятал у себя Зулуса!
Легкий щелчок пальцев, и губы Хана вновь приморозило.
— Верно, Зулус находится в моем бараке. И он пробудет у нас до окончания своего срока.
— Да кто ты такой! — визгливо взорвался Бес. Видимо, он давно уже тужился, пытаясь совладать с невидимыми оковами, но только сейчас его по-настоящему прорвало. — Зулус — тварь помойная! И он реально сдохнет, потому что так решил сход! Ты понял меня, урод? И не пялься, я тебе не самовар со щами!..
— Интересный эпитет. — Лепила спокойно кивнул. — Надо понимать, импровизация?
Бес побагровел, на висках и шее у него вздулись синие вены. Однако на этот раз ответить он не сумел. Что-то жуткое творил с ними этот человек. Уголовники сидели за столом, словно парализованные. И точно также одеревеневшими мумиями стыли у стен гладиаторы Хана. Не то, что шагнуть, даже моргнуть они теперь не имели возможности.
— Видите ли, ребятки, Зулус — всего-навсего несчастный человек. Не ангел, верно, но и не хуже вас. И то, что он стал таким, думаю, тоже не его вина.
— Он ссученный! — прохрипел Бес.
— Прежде всего, он — человек. — Терпеливо объяснил Лепила. — Человек, угодивший в не самые удачные обстоятельства. Как знать, возможно, в его обстоятельствах и вы повели бы себя также.
— Чушь! — выдавил из себя Хан. Таинственный зажим несколько ослаб, они все больше обретали волю над своими членами.
— А вот мне сдается, что не чушь. Ваше счастье, что вас не прессовали в юности, как Зулуса, что пьяный папенька не охаживал вас дубьем и металлическими прутьями, а школьные приятели не объявляли вам бойкот. Человек может перенести одно или два унижения, но когда это переходит в хроническую действительность, он поневоле ломается. И чудо, если при таком раскладе в нем сохраняется еще кроха человеческого. А в Зулусе она сохранилась. Значит, не такой уж он слабый. Возможно, в чем-то даже посильнее вас. За что же его убивать?
— Потому что он — вошь! — прошипел Кардан. Хан хотел ему поддакнуть, но вовремя удержался, поймав себя на странной мысли: по всему выходило, что они уже не судили, а оправдывались. Лепила сидел перед ними в позе строгого завуча, а они шипели и отплевывались, тщетно пытаясь доказать свою правоту, уже внутренне понимая, что решающее слово все равно остается за этим непонятным человеком. Краешком сознания Хан еще оставался самим собой, понимая, что происходит нечто невообразимое, что надо как-то воспротивиться и растереть этого наглеца в порошок, однако в действительности все они продолжали находиться в каком-то полусне. С сознание лишь частично продолжало бодрствовать, — тело же и воля были скованы неведомыми узами.