* * *
«…и в сущности, странно, что ни маму, ни папу я отчетливо не помню — (правда, у тети Жени, покойницы, вытащил из альбома фотографию: все мы встречаем Новый, 34-й год у нас дома. Там все скопом за столом, мама — вполоборота, но виден все же кулон на шее! А папу почти заслонила соседка наша, Елена Серафимовна…) — но почему-то прекрасно помню приехавшего из Ленинграда в гости хирурга, который принес с Алайского арбуз и сказал: „Сейчас мы его пропальпируем… Скальпель мне!“… И так смешно топорщил усы и жмурился, как большой кот… Помню и дядю Сашу, художника, дядю Сашу Волкова. Может, потому, что он так чудно всегда одевался, как испанский гранд — берет, короткие панталоны, короткий плащ… Кажется, мама втайне считала его немножко шутом. М-да… картины шута сейчас не укупишь. Интересно, куда канули наши, которые он дарил родителям? И на чьей стене, в каком доме висит сейчас папин портрет?… Да, вспомнил — на праздник в тот год еще приехал инженер Грабовский! Гениальный Грабовский, память о котором испарилась, словно его и не было! И никому сейчас неведомо, что здесь, в Ташкенте, — можно сказать, за углом, — проходило испытание „телефота“ — первой в мире телевизионной установки, им изобретенной… Кажется, он и крылья изобретал… — могучий Икар, сломленный болезнью позвоночника…
Таинственный лес человеческой памяти… Впрочем, моя память изрядно порушена зеленым змием… Что еще не заросло, не повалено? (Вспоминай, вспоминай, вот встретишься с ними совсем уже скоро, и надо будет узнавать-обнимать-привыкать заново… да наверное, как-то по-другому уже привыкать?)
Так вот, помню то, последнее, с папой, лето в кишлаке Гай-рат… Я гуляю один по крутым пыльным улочкам… а навстречу — незнакомый узбек, улыбается, берет меня за руку, открывает калитку. Это его сад… И бесконечно ласково, сладко журчит арык в знойной тишине… Один этот звук способен унять жажду… Хозяин сада кладет мне за пазуху теплую кисть винограда, три яблока, горсть алычи, дает в руки только что выловленную из тандыра обжигающую лепешку, и я перекидываю ее из ладони в ладонь и дую, дую на нее, дую…
Сколько раз потом военными зимами я вспоминал эту горячую лепешку и кислую, но божественно ароматную алычу!.. А главное…»
* * *
«…война сразу почувствовалась. По Пушкинской проходили колонны красноармейцев, с песнями, под оркестр… Появились беженцы… ну, и наш брат, беспризорник… Помню, в парке Тельмана я познакомился с мальчишкой, казахом… Забыл как звали… что-то смешное, нежное… кажется, Олжасик? Ему, как и мне, было лет десять. Говорил, что приехал из Чимкента после смерти родителей… Единственной его одеждой была длинная, почти до пят, серая (туальденоровая, кажется?) рубашка. Купался он голым. Но недели через три, встретившись у „Лягушатника“, торжественно скинул рубашку и с гордостью продемонстрировал белые девчачьи трусики с оборками: украл с веревки…