Наута ласково погладила статуэтку по стальным перышкам, раздался шорох, который постепенно сложился в более похожие на речь звуки, даже голоса в исполнении стального пересмешника оказались вполне узнаваемы, и один из них явно принадлежал… Келли. Другой тоже показался мне знакомым, а его обладательница и являлась заводилой беседы.
— Хорошо тебе, — чирикала птичка. — Вон какой парень ходит!
— И что хорошего? Я ж с него денег не беру.
— Да такому и самой приплачивать можно: молодой, статный, красивый…
— Да уж, красивый! Ты бы с этим красавцем сама попробовала!
— А что такого-то? Вроде все у него в порядке… Или я чего-то не доглядела?
— Ты еще и подсматриваешь? Ах, стерва!
— Да не злись, уж больно вы пара — загляденье… Так что с ним не так?
— Зачем спрашиваешь? Сама глаз положила?
— Ну, глаз, не глаз, а…
— Хочешь, бери.
— С чего это ты расщедрилась? Я ж думала, у вас любовь. А на деле?
— Любовь… — Долгая тишина. — Он хороший. Правда, хороший. Вот только…
— Ну, не тяни!
— Мягкий он, прямо как глина: что хочешь, то и лепи. Ни разу слова поперек не сказал.
— Так что в том плохого?
— А то. Если и мне не перечит, то и никому другому дать отпор не сможет, вот что!
— Ну, ты уж скажешь! Может, он просто тебя любит.
— Даже тот, кто любит, вечно терпеть не станет.
— В этом ты, пожалуй, права, подруга… И весь недостаток?
— Если бы… С ним и миловаться-то не слишком.
— Слабенький, что ли?
— Да не в силе дело… Вот тебе собаки нравятся?
— Собаки? А они причем?
— Притом! Так вот, он, когда целоваться лезет, точь в точь, хассиец:[1] рот разевает и дышит часто-часто, только что язык на сторону не вываливает! Прямо каминный мех, меня аж сдувает… А губы становятся каменные и холодные, словно у статуи какой.
— Бр-р-р-р!
— И я о том же… Я ведь тоже сначала на него из-за лица да фигуры повелась…
— Так чего же ты с ним до сих пор остаешься?
— А ты в его глаза загляни! Они же тоже как у собаки. Жалобные, спасу нет: и хочешь прогнать, а не можешь. А еще из-за рук. После его рук я словно заново родившейся себя чувствую.
— Но ведь тебе решать уже пора, потому что…
Наута, видимо, сочтя мои уши недостойными продолжения девичьей беседы, снова провела пальцами по пташке, и слова, послушно превратившись в тихий шорох, стихли.
Собака, значит? Самое лучшее сравнение, которого я достоин? Все, что во мне есть хорошего, только руки? Да знаешь ли ты, Келли, что этими самыми руками я могу сделать с тобой такое…
— Думаю, вы все поняли, юноша.
Понял. Яснее ясного. Настолько хорошо понял, что хочется разбежаться и со всей дури воткнуться головой в стену. Так бы и поступил, только откуда-то твердо знаю: не поможет.