Держала и затаенная нежная привязанность к легендарному месту — Екатерининской гавани — и городу, построенному здесь почти сто лет назад, в историю которого Лена временами уходила с головой, собирая материалы для своих публикаций.
Она любила этот город. И в отпуске скучала по его нескладным улицам, разбросанным по сопкам и между ними.
Скучала по сумасшедшим белым ночам с упрямым и любопытным солнцем, не желающим уходить за горизонт.
Скучала по беспокойному ору огромных нахальных бакланов на помойках, удивительным образом преображающихся в одиночном стремительном полете в благородно-сильных, красивых птиц.
А больше всего Лена тосковала по виду из окна со своего девятого этажа: гладь залива, военные корабли: все серо-свинцового цвета, особая суровая и мужественная красота, которую дано понять не каждому, но на которую неизменно отзываются сердца всех североморцев.
А еще держала Лену здесь память. Хотя, пожалуй, не о памяти речь. Просто, живя на Севере, Лена Турбина была ближе к тому, кого встретила и полюбила (как мечтала и планировала) в свою первую заполярную осень.
Они шли друг другу навстречу и не смогли разминуться.
Не смогли разминуться — и столкнулись. Знаете, как это бывает: один направо, а тот, кто навстречу, вопреки правилам, — налево. А потом наоборот. Обычно — очень смешно и очень неловко. А тут — все так же, а неловкости почему-то не было.
Они столкнулись — и Лена попала в объятия высокого капитан-лейтенанта, ярко-голубые глаза которого она увидела, едва этот красивый каплей (так на флоте называют капитан-лейтенантов) появился в поле ее зрения.
Они столкнулись — и одновременно расхохотались. И уже в этот момент он стал близким и родным. Наверное, частота, на которой он смеялся, просто совпала с частотой Лениного смеха. И что бы он ни говорил потом, и как бы ни смотрел, и каким бы ни оказался — все это уже не имело никакого значения.
Да-да, он смеялся именно так, как должен был смеяться человек, встречу с которым давным-давно нафантазировала себе Лена Турбина. Хотя она, конечно, ничего об этом заранее не знала. И мыслью подобной, разумеется, не задавалась. Задавалась другими: должен быть умным, честным, благородным, надежным. А вот как он будет смеяться — до такого Лена никогда бы не додумалась. А тут услышала смех — и поняла: умный, честный, благородный, надежный. Точнее, не поняла (понять такое едва ли можно), а просто почувствовала — и все.
Они никак не могли успокоиться и хохотали долго, минут пять. Хотя, пожалуй, пять — это слишком много. Поменьше, наверное. Но вообще-то это не важно. Важно другое: он долго не выпускал ее, все сильнее прижимая к себе, а она не спешила выбраться из этих объятий, крепких и нежных одновременно.