Спрятав метелку и тряпки обратно в ящик, Калем уселся за стол. Он три раза перекладывал стопки бумаг и, сочтя в конце концов, что они достаточно ровные, с облегчением вздохнул и откинулся в кресле. Все было в полном порядке.
Немного погодя дверь с грохотом распахнулась, отлетев к стене с такой силой, что лепные украшения на ней могли запросто сплющиться. Бумаги Калема разлетелись по всему письменному столу.
Эйкен вошел, шагая, как обычно, широко, бесшабашно.
– Все в порядке, – доложил он так, словно укрощать разъяренных женщин было в самом деле не труднее, чем дышать.
Калем лег грудью на стол, раскинув руки, словно баклан крылья; он – ухватился за край стола, прижимая к нему бумаги. Он поднял глаза, очки его сидели на кончике носа. Вид у его младшего брата был такой, будто он только что проделал нечто столь же несложное, как бодрящая прогулка верхом по лугам.
Калем выпрямился, сдвинул очки на переносицу и сгреб бумаги в охапку. Он опять принялся их складывать в ровные, аккуратные стопки, а брат его тем временем снова развалился в любимом кресле, словно ничего и не случилось. Да, для Эйкена, пожалуй, усмирить этих женщин и впрямь не составляло труда.
Но не для Калема. Женщины страшили его. Они с Эйкеном во многом отличались друг от друга, но это несходство никогда не мешало Калему. А вот с женщинами Калем ощущал себя так, точно попадал в другой мир – непонятный, несуразный, бессмысленный.
Женщины были совершенно недоступны его пониманию – вечно они говорили одно, а делали при этом совершенно другое. Калем никогда не знал, чему верить: тому, что они говорят, или тому, что делают... или даже хуже того – тому, что они вовсе не говорят, но хотят, чтобы ты сам догадался и сделал. Они были начисто лишены всякой логики, и стоило ему оказаться в их обществе, как он становился раздражительным и сварливым, совсем как в те минуты, когда Фергюс к нему приставал с разговорами о женитьбе.
Калем закончил уборку и пристально, с неодобрением уставился на грязные сапоги брата.
– Между прочим, у каждой двери есть рожки для сапог.
– Знаю. Мне уже осточертело без конца через них перешагивать. Дурацкая штука, если ты хочешь знать мое мнение.
Эйкен взял грецкий орех из вазы, стоявшей около кресла, и тот хрустнул в его громадной ладони. Он вынул сердцевину, бросив скорлупки на стол и на кресло. Мгновение спустя послышалось цоканье – и конь его рысью вбежал в комнату.
Калем сдался. Он снова сдвинул очки на переносицу и стал решительно раскладывать бумаги на столе. Он делал это до тех пор, пока все они не были сложены ровными стопками в алфавитном порядке. Потом оглянулся на Эйкена; тот сидел весь засыпанный ореховой скорлупой.