Калем коротко рассмеялся, и девушка подняла глаза, удивленная, потом вдруг – совершенно неожиданно для него – на губах ее появилась легкая неуверенная улыбка.
В комнате было тепло. Даже слишком жарко. Калем перестал вытирать совок; он так и застыл. Ему хотелось, чтобы девушка продолжала улыбаться ему, потому что... ладно, он и сам не знал почему. Ему просто хотелось этого.
Калем отвернулся и быстро, взволнованно прошел через комнату к письменному столу. Он убрал в ящик веничек и совок, потом задвинул его.
Калем не обращал внимания на девушку, словно бы в отместку за то, что до этого улыбнулся ей. Он принялся выравнивать сложенные в алфавитном порядке стопки бумаг на столе. Они в этом совсем не нуждались, и все-таки он их выравнивал, похлопывая краем пачки о стол, так чтобы ни один из листочков не высовывался. В конце концов он почувствовал, что в комнате как-то уж слишком тихо, и искоса быстро взглянул на девушку.
Она потягивала виски, пристально глядя на огонь, и профиль ее в отблесках света казался таинственным. Тишину нарушали лишь потрескивание сосновых поленьев и его собственное громкое, натужное дыхание.
В воздухе ощущалось какое-то напряженное ожидание. Калем поправил очки на переносице, стараясь не думать о том, что девушка здесь и смотрит на него с любопытством, уютно устроившись в мягком кресле, прижавшись головой к подлокотнику – так дремлет лебедь, пряча голову под крыло. Он пытался не думать о ее белоснежной коже, казавшейся такой шелковистой, о ее личике, порозовевшем в домашнем тепле. «Не думай о ней», – говорил он себе. Он и не думал. Он просто смотрел на ее длинные вьющиеся волосы, рыжевато-золотистые в жарких всполохах пламени.
Калем почувствовал, что не может ничего с собой поделать, не может не думать о ней. Он ощущал ее присутствие всем своим существом, так, словно она была его частью, о существовании которой он раньше не подозревал.
Часы пробили три; их бой прозвучал неожиданно громко, и оба – и Калем, и девушка – вздрогнули.
Они одновременно обернулись и посмотрели на часы, но, тотчас же поймав себя на этом, отвернулись, застыв в напряженном молчании. Калем взъерошил волосы и, присев на краешек письменного стола, уставился на каминную полку.
В нем нарастало напряжение, и в то же время его охватила какая-то внезапная слабость, словно эта маленькая светловолосая девушка выпила всю его жизненную силу.
Взгляд его упал на циферблат часов, и Калем сообразил, что уже очень поздно. Так вот оно что! Он устал до предела. Калем чувствовал на себе тяжесть этого дня, как ощущаешь боль от удара. Казалось, каждый час, проходя, награждает его тумаком.