- А что вы сделали полезного для родины?
- Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю в то, что то, что я написал, сослужит людям службу, и не только сейчас, но и будущим поколениям.
- Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?
- А почему вы говорите про стихи "так называемые"?
- Мы называем ваши стихи "так называемые" потому, - с гордостью отвечает Савельева, - что иного понятия о них у нас нет.
(Какие же это стихи, если за них денег не платят? Какая же польза родине, если мальчишка не умеет позаботиться о собственной пользе?)
Сорокин. Можно ли жить на те суммы, что вы зарабатываете?
Бродский. Можно. Находясь в тюрьме, я каждый вечер расписывался в том, что на меня израсходовано 40 копеек. А я зарабатывал больше чем по 40 копеек в день.
- Но надо же обуваться, одеваться.
- У меня один костюм - старый, но уж какой есть.
Перечитывая эти простые слова, я всегда вспоминаю солдатскую койку, на которой спала в Комарове Ахматова, дырявое одеяло, которым она укрывалась в своем Фонтанном дворце, поношенные брюки Мандельштама, мешковину на плечах у Цветаевой... Словно все они стояли у него за плечами, когда он отвечал суду...
А может быть, они и в самом деле стояли там, осеняя его своими крыльями? Кто знает?
Фридина запись запечатлела еще одну сцену, поставленную жизнью не в зале суда, а в коридо-ре, в день первого судилища. Накричав на Бродского, Савельева отправила его на медицинскую экспертизу в психиатрическую лечебницу с тем, чтобы выяснить, как написано было в постанов-лении, "страдает ли Бродский каким-нибудь психическим заболеванием, и препятствует ли это заболевание направлению Бродского в отдаленные местности для принудительного труда". В самом этом вопросе уже содержался ответ и приговор, вынесенный еще до разбирательства... Победоносную Савельеву поразило, что в коридоре ее встретили встревоженные лица (В день первого разбирательства у дверей суда собралась толпою молодая интеллигенция Ленинграда; десятки прорвались в коридор.)
- Сколько народу! - громко и вызывающе сказала Савельева. - Я не думала, что соберется столько народу!
- Не каждый день судят поэта! - серьезно ответил ей чей-то голос.
- А нам все равно, поэт или не поэт!!
Я думаю, Савельева и тут говорила неправду, Ей было совсем не все равно - ей доставляло удовольствие лишний раз, с разрешения начальства, плюнуть в лицо интеллигенции - отправить поэта, о чьем даровании свидетельствовали на суде видные специалисты, о котором хлопочут Ахматова, Шостакович, Чуковский, Маршак, - отправить поэта на физическую работу: таскать камни и возить навоз. Савельевой было не все равно: она испытывала от мысли об этой перспек-тиве большое удовольствие, наверное, не меньшее, чем Жданов, пытавшийся унизить Ахматову.