- Отнять у нее записи! - закричали из толпы, когда суд удалился на совещание.
Я так и вижу Фриду, маленькую, в толстом сером пальто и детской вязаной шапочке, - вижу ее в ту минуту, когда толпа хочет отнять у нее тетради. Вот она сидит среди зала, крепко сжимая тетради и ручку, школьные тетради, запись - драгоценный трофей, драгоценное оружие, - слово, силой которого будет спасен человек:
Помните эту сцену?
- А вот вы, вы, которая записывали... Зачем вы это записывали?
- Я журналистка, - миролюбиво отвечает Фрида. - Я пишу о воспитании, хочу и об этом написать.
- А что об этом писать? Все ясно. Вот отнять бы у вас записи!
- Попробуйте! - грозно отвечает Фрида.
- А что тогда будет?
- А вы попробуйте отнять, тогда и увидите.
- Ага, угрожает! Эй, дружинник, вот тут угрожают!
- Он ведь дружинник, а не полицейский, чтобы хватать за каждое слово!
- Эй, дружинник! Тут вас называют полицейскими!
В эту минуту раздалось:
- Прошу встать! Суд идет! - и нападение прекратилось.
...Свои записи Фрида приводила в порядок в Ленинграде - в тихой квартире нашего с ней общего друга, Александры Иосифовны Любарской: в Москве - первоначально у себя дома, потом у меня за столом, вместе со мной. Чем больше я вчитывалась в этот документ, тем выше ценила его мощь. Казалось, нет на свете человека, даже если он бюрократ, - Руденко или Миронов или Смирнов, - который, прочитав эту запись, не понял бы, какая произошла вопиющая несправед-ливость. Покажи это Аджубею, и он совершит чудеса... Читая и перечитывая запись, Фрида вновь переживала случившееся.
- Как бы я сейчас себя чувствовала, если бы я не поехала, что бы мы теперь были! - повторяла Фрида - с радостью, с горечью, с гордостью.
Восклицание это относилось к крохотной заминке, происшедшей накануне ее вторичной поездки. Узнав от кого-то из друзей, позвонивших в Малеевку, что второй суд назначен на завтра, Фрида срочно выехала в Москву. Ей нездоровилось; заметив это, родные отговаривали ее от поездки, ссылаясь на безнадежность дела, на бессмысленность ее присутствия на суде. Мне позвонила Саша, потом Фрида сама. Фрида говорила со мной каким-то странным, не своим голосом, будто повторяя заученные слова. "Мне нездоровится, сказала она, - но суть не в этом. Ведь ехать незачем: приговор предрешен, что я буду там делать?" - "Записывать! - сказала я. - Если вам нездоровится - ехать, конечно, не следует; ложитесь и вызывайте врача, но не говорите, что ехать незачем... Есть зачем: кроме вас, так никто не запишет. Были бы у меня глаза - записала бы я".