Мешало ли Фриде жить депутатство?
О да, конечно! Это была кладь потяжелее, чем дело Бродского. Много тяжелее. Это были десятки и сотни судеб, в которые Фрида обречена была вникать, - настоящее "зрелище бедствий народных" - что ни голос, что ни посетитель, то беда, драма, трагедия, несчастье; а средств помочь никаких или почти никаких. В деле Бродского рядом с Фридой, вместе с Фридой действо-вали, работали, сочувствовали, огорчались и радовались друзья; в деле Бродского она ни минуты не была одна; в своем депутатстве, лицом к лицу с бедами, Фрида была, наоборот, одинока; хоть и не "одна среди людоедов", но "одна среди бюрократов".
Помните запись во Фридином депутатском блокноте, ту, из которой так ясны ее беспомощ-ность и ее одиночество? К ней пришла женщина:
"Хрупкая, худенькая, плачет. Отец погиб на фронте. Мать (участница гражданской войны) у Ганнушкина. Брат - туберкулезный. Она - тоже туберкулезная.
- Я не могу жить. Лучше мне умереть. Все равно соседи сживут меня со света. Мы живем на квартирной кухне. Конечно, кухня нужна всем. Но что же мы можем поделать? Куда угодно, куда угодно, только бы из этой квартиры. У меня нет больше сил...
Несколько дней спустя состоялось заседание райжилуправления. Я просила включить эту семью в список 64-го года:
Я: - Они стоят на очереди с 58-го года и заслуживают, чтобы...
Куропеев: - Кто спорит? Конечно заслуживают. Но мы не можем ничего сделать.
Я: - Но мать в психиатрической больнице...
Куропеев: - Мало ли что... У нас психбольных в районе знаете сколько?
Я: - Но у дочери туберкулез...
Куропеев: - Мало ли что... Ведь не бациллярная же форма?
Я: - Но они живут на кухне...
Куропеев: - Мало ли что! У нас семь тысяч комнат признано нежилыми.
Я: - Но матери семьдесят четыре года...
Куропеев: - Если всем старушкам давать площадь, план никогда и не выполнишь.
Я: - Я прошу вас, я считаю, что...
Куропеев: - Вы просите в частном порядке, а мы в общем порядке. Мы более правы. Рассмотрите вопрос в таком разрезе, ясно? А эмоции надо оставить!"
Но Фрида, несмотря на окрики начальства, не могла "оставить эмоции", и потому депутатство легло на ее сердце безмерною тяжестью. "С тех пор как я депутат, - говорила она мне, - и каждый день хожу по чердакам и подвалам, я возненавидела свою квартиру, свою комнату..." Да, эта кладь была для нее потяжелее любого другого отдельного дела. Дело Бродского она сама себе выбрала, а тут дели падали на нее со всех сторон, без разбора, выбора, спроса, и каждым она обязана была заниматься. Беды человеческие лились на нее потоком, словно ее посадили в бассейн и открыли все краны. После депутатских приемов она часто шла прямо ко мне - полежать, пообе-дать, отдохнуть - и приходила измятая бедами, нередко - плачущая. "Нынче мне пришлось опять ехать в Москву по депутатскому делу, - сообщала она мне из Тарусы летом 1964 года, - и добро бы оно кончилось хорошо - так ведь нет: провалили. И мне так горько и худо: шла с засе-дания райсовета и ревела белугой прямо на улице". Страницы ее депутатского блокнота - при всем юморе, с каким сделаны некоторые записи, - ведь это ужас на ужасе, вопль на вопле. "И вы не захотите помочь, я знаю, и вы не захотите", - кричит, стоя возле Фридиного стола, женщина, которую изо дня в день избивают взрослые дети. На каждом приеме выслушивать крики, мольбы о помощи - и понимать, что при всех усилиях почти никогда ты не в состоянии помочь, - вот чем было для Фриды ее депутатство. И хотя кое-что ей все-таки удавалось, память о неудачах жгла ее.