В то же время благородные вина, которыми беспрерывно наполнялись стаканы, начали производить свое действие. Глаза блестели, языки отяжелели, обращение потеряло последнюю сдержанность. Один Кричтон не принимал участия во всеобщем опьянении.
– Клянусь Богом! – вскричал король. – Мой храбрый шотландец, вы что-то сегодня не в своей тарелке. Вы не находите улыбки для прекрасной дамы, вы не удостаиваете вашим вниманием ужин Берини, а Вилькье и ваш собрат Ронсар скажут вам, что он не без достоинств, вы совершенно забыли бокал Самсона, хотя его сиракузское вино способно превратить кровь в пламя. Прошу вас, попробуйте его. Ваше задумчивое лицо мало гармонирует с веселыми лицами наших сотоварищей. Пусть ваши мысли искрятся, как наше вино, как прекрасные глазки, нас окружающие, потопите ваше отчаяние на дне бокала.
– Превосходное предложение, государь, – сказал д'Эпернон. – Кричтон или влюблен, или ревнует, а быть может, то и другое вместе. Он не ест, не говорит, не пьет, признаки – неопровержимые.
– Ба! – возразил Жуаез. – Он потерял или любимого сокола, или лошадь, или тысячу пистолей в игре, или…
– Он думает о своей дуэли с маской, – добавил Сен-Люк. – Он исповедался, приобщился, и священник наложил на него на эту ночь пост и покаяние.
– В таком случае, он потерял ужин, который, как красота Брантома, имеет все потребные качества, – сказал Вилькье с набитым марципанами ртом. – Я сожалею о нем.
– Или он потерял аппетит, – добавил Ронсар, – без которого ужин в Лувре немыслим.
– Или забыл рифму, – сказала Ториньи, – что очень легко может придать поэту печальный вид. Что вы об этом думаете, господин Ронсар?
– Или потерял сарбакан, – сказал Шико.
– Или щелкушку, – закричал Сибло.
– Или предмет, менее важный, чем то и другое, – любовницу.
В ответ на это замечание раздался всеобщий смех.
– Довольно насмехаться, – сказал король, смеясь вместе со всеми. – Кричтон немного печален, естественно, что его утомили сегодняшняя утренняя ссора и его упражнения в бальной зале. Однако же мы уверены, что он не совершенно лишился голоса и подарит нам одну из своих очаровательных круговых песен, которыми он привык оживлять наши ужины.
– Песню! Песню! – повторили гости, смеясь еще громче прежнего.
– Моя сегодняшняя песня нисколько не будет соответствовать вашему пиру, государь, – грустно отвечал Кричтон. – Самые веселые мои мысли покидают меня.
– Ничего, – возразил король, – будь ваша песня мрачна сколь угодно, она все-таки придаст пикантность нашему празднику.
Тогда голосом, не выражавшим ни малейшей склонности к веселью, Кричтон начал рассказ о трех знаменитых оргиях: о пире Атрея и Тиеста, о пире, данном жестоким Домицианом римским патрициям, и о пире, на котором Борджиа приказал отравить Зизима или Джема, сына Магомета II, за триста тысяч дукатов, обещанных ему Баязидом, братом злополучного оттоманского принца. На последнем стихе этой мрачной баллады Генрих воскликнул: