– Честное слово, нет...
Конечно, они не верят. А он не врет. И так будет всегда.
– Как вы себя чувствуете? Простите за некоторое насилие.
У каждого есть своя Москва, Москвы роятся, как весны и звезды, и вдруг он входит в нормальную жизнь, и все прекрасно, и он не находит себе места, потому как уж больно бессмысленно потеряны годы, десятилетия, рухнуло все: ему на голову. Он попадает в свою Москву, и слезы! горючие слезы! – он никогда не думал, что так можно плакать, но, идя по этому городу, разглядывая названия улиц, встречает уехавшего друга, и друг предупреждает его об опасности – и он сам знает, что есть какая-то невидимая грань, и перешагивает ее: если перешагнешь – погиб, – и он перешагивает эту грань и знает, что обречен, и начинается слежка; он вскакивает в такси и видит: слежка, и вдруг возникают морды из прежней жизни, и не понятно, то ли поблекла новая столица, то ли он уже снова в старой:
– Я сначала еду в Петербург.
– То есть назад?
– Скорее в сторону... Далее морем. Так выйдет дешевле. Они тебя убьют.
– Да за что!?
Нет, быть не может, ведь я сам всегда выступал за терпимость. Но все ж таки они все потеряли... Они потеряли-то что? Они приобрели – все!
– Смотри, – сказал Иосиф. – Ты был у истоков. Бирюков только рукой махнул и спросил шофера:
– Неужели было лучше?
– Был бардак, а теперь инфляция, – хмуро сказал шофер.
Тут он вспомнил, что денег-то нет, только старый червонец.
Запад опять просчитался. Нас не накормишь пепси-колой. Мы выше этого. Поскребите русского, и вы увидите татарина. Не поскребли.
– Ваша личная ответственность велика. Вы глумились над Россией. Наши ребята не любят вас. Они готовы прихлопнуть вас, как муху. С трудом сдерживаю их порывы.
Нужно искупление.
– Где же вы были, сударь, все это время?
– Болел, – сказал я. – Однажды... короче, у меня были неприятности.
– У всех тогда были неприятности, – сказал таксист, – но зато...
Он неодобрительно покосился на шляпу, в которой сидел Бирюков, как дурак.
– Горловые спазмы... – объяснял Бирюков. – Дышать стало невозможно... По утрам тошнота, нервный озноб... Головокружения...
Он шел к распахнутым воротам лечебницы. Гравий хрустел под ногами. Стояла осень. Женщины в голубых халатах скользили по парку.
Жена шла рядом и что-то радостно говорила, и все говорила, переживая конец своего пенелопства, очень бурно, возбужденно и радостно. Он вспомнил ее былую нервозность и блеск в глазах и затосковал.
– У меня другие намерения. Я никогда не занимался политикой.
– Ну-ну... Все зависит от того, что прикажете понимать, одним словом...