Напоминание о Минихе, уволенном в отставку, вызвало у мичманов скептические улыбки, мол, немцы живут по букве, и тот же Миних в прошлую кампанию против турок не раз ругал моряков понапрасну.
— Сие мне не ведомо, — смутился Алексей, — токмо разные иноземцы бывают, как и наши русские... Взять того же Ласси, о нем солдаты добром отзываются, а ежели про Кейта, Манштейна, Тотлебена — ни одного слова хорошего не услышишь. Одно понятие, за деньгу служат.
Все почему-то заговорили о том, что иноземцам платят жалованье больше и исправно, а вообще многие из них приезжают в Россию из-за выгоды.
— Не все, конечно, — высказался Алексей Сенявин, — такие, как Бредаль, за совесть служат, а возьми на нашей эскадре, что Кенеди англичанин, что немцы Герценберг да Сниткер и другие отбывают номер, да и только.
— Ты верно молвишь, — поддержал вдруг Григорий товарища, — промышляют токмо на Балтике и в Архангельске, а в глухомани на Каспии я ни одного немца не встретил.
— А то, что выгоду имеют в России, так вона жид Липман, помню, батюшка покойный не раз сказывал, такую власть обрел, выше Бирона вознесся. Все вельможи у него в услужении состояли. Более того, Бирона-то в Сибирь упекли, а Липман по-прежнему при дворе верховодит как ни в чем не бывало. — Алексей Сенявин досадно отмахнулся, разливая вино.
Разговор перешел незаметно на недавние события. Судачили по-всякому, но сходились в одном мнении: несмотря на смену правителей в Петербурге, по сути обыденная жизнь не изменилась.
Казалось бы, и ненавистного всем Бирона от власти отрешили, и Миниха оттерли в сторону, но ничего нового, ободряющего в житье-бытье не наблюдалось. По-прежнему за подписью полугодовалого младенца-императора исходили указы с характерным иноземным привкусом. Оно и понятно, сочинителем этих предписаний являлся не кто иной, как Остерман, игравший теперь первую скрипку при дворе.
Из покоев правительницы, матери императора, слышались первые повелительные нотки ее фаворита, саксонского посланника, Линара. Чем-то напоминали они прежние выкрутасы Бирона. Как обычно, во все времена правители воображали, что они все делают во благо подданных и уж тем-то неведома подноготная происходящего действа за кулисами придворной сцены. И как всегда заблуждались.
Обо всем происходящем сетовали среди петербургской публики и в солдатской среде, без утайки переговаривались мастеровые на стапелях верфей Адмиралтейства и в Кронштадте, с подначками перешучивались на баке, у «фитиля», во время перекуров матросы императорского флота. Отзвуки подобных пересудов залетали, конечно, и в распахнутые оконца офицерских кают.