Я сперва не могла понять: почему то один то другой, пыхтит, ежится, почесывается. Спрашивала, но они шмыгали и отводили глаза. Однако в конце концов Стасик (не самый смелый, но самый доверчивый и преданный) признался мне один на один. Даже привел в пустую умывалку и, сопя и краснея, показал ожог с белыми пузырьками
– Это она сама… потому что я Шурика не стал и он меня не стал…
У меня вмиг полетели тормоза. Дело было в тихий час, я ворвалась в “вожатскую кают-компанию”, где весь славный педагогический коллектив распивал чаи. И заорала…
Я в некоторых случаях умею так орать, что стекла выгибаются наружу. Конечно, меня бросились утешать. Конечно, Гертруда завопила, что я вру. Принялись было успокаивать и ее, и меня. Я поняла, что ничего тут не добьюсь. Ничегошеньки…
До станции было двадцать минут бега, если напрямую, через лес. Электрички ходили часто. Через час я уже оказалась в городе. И все еще булькая, как невыключенный чайник, с вокзала рванула в редакцию, где когда-то служил корреспондентом папа. Сейчас там никто из его знакомых уже не работал, но меня встретили так, будто знали раньше. Без длинных расспросов. Сразу пустили к редактору (то ли к главному, то ли к его заму). Это оказался молодой длинный дядька с густыми усами. Немногословный. Выслушал, ни разу не перебив, только включил на столе крохотный диктофон (“Не возражаешь?” – Я не возражала).
У окна молча покачивался в плетеном кресле еще один журналист – тоже худой, но без усов и рыжий.
Когда я выговорилась и выкипела, редактор сказал:
– Боря, ты свяжись-ка с каналом “Горизонт”, это для них…
– Угу… – согласился рыжий Боря. – Хотя зачем? У нас же есть камера, цифровая. С ее кассеты можно сразу в эфир. Да и нам статья не помешает. А то охамели господа воспитатели…
– Тогда что? Поедешь сам?
– Угу… Еще Галину возьму на всякий случай.
– Ну, ни пуха… Кстати, завезите домой… Евгению Сергеевну Мезенцеву. Ей наверно, возвращаться в “Отраду” сейчас не резон.
У меня не было ключей от дома, я попросила отвезти меня к маме на работу. Боря и Галина (симпатичная, только слишком пахнущая помадой) охотно отвезли. По дороге порасспрашивали “о деталях”.
С мамой, конечно, было объяснение. Сперва: “Как ты могла?! Что ты такое выдумала?! Ты меня доведешь до кардиологии!” Потом, разумеется, уже по-иному: “Ну да… ну, по сути ты права. Только вот по форме… Всегда порешь горячку, вся в отца…” А папа, кстати, никогда не порол горячку, он был спокойный. Другое дело, что не терпел подонков…
В лагерь я не вернулась. Весь следующий день проревела, потому что жаль было ребят. Но я понимала: если вернусь, хорошо, как прежде, уже не будет. Да и какой смысл? До конца смены оставалась неделя, все равно скоро пришлось бы прощаться. Пусть уж запомнят меня такой вот… (“справедливой и гневной, как валькирия, пронесшаяся по небосклону”, – подсказал Илья, когда я изложила ему всю историю).