Тете Соня в последнее время стала часто заходить нам. Раньше она приходила лишь изредка, со своей дочерью тетей Лией, маминой подругой. А тут вдруг стала появляться одна. В выходные или по вечерам, в “послерабочие” часы.
– Валечка, иду с магазина, смотрю, у вас окошечко светится…
Мама была ей рада – по-настоящему, не из вежливости. Тетя Соня – бодрая, маленькая, горбоносая – усаживалась на кухне, пила чай, вела с мамой беседы. Иногда какие-то “закрытые”, в полголоса (я вежливо исчезала). А порой громкие и откровенные:
– Ну и что мы поедем в эту Хайфу? Или там меньше стреляют, меньше взрывают, чем у нас? Вы мне скажите, да или нет? Или там меньше берут заложников? Это же безобразие стало одинаково по всей Земле!
Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:
– Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.
– Не говори глупости.
– А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…
Мама посмеялась: “А нас с тобой куда?” Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.
Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:
– И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там , всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск – это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где – вы не поверите – была моя первая любовь…
– Сколько же вам было тогда лет? – улыбнулась мама.
– Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором:
– Лифчик, давай! Лифчик, бей!
– Это что же, имя такое? – слегка удивилась мама.
– Это было прозвище. Вы скажете: почему? Сначала я думала – я знаю почему! Когда он носился с мячом, его ковбойка распахивалась во всю ширину, а под ней синел лифчик с большими пуговицами. Тогда такие лифчики носили все дети. Колготок не было, мальчики и девочки надевали длинные чулочки и пристегивали их к лифчикам резинками. Это сейчас попробуй на моего Мишу надеть такой наряд, он перевернет своим криком дом, а в те годы это было обыкновенное дело, но лифчик этого футболиста был не белый, не голубенький, как обычно, а ярко-синий с белыми горошинами. И с белыми большущими пуговицами впереди. Я бы сказала, он как бы нарочно всем бросался в глаза, чтобы все только и смотрели на этого отчаянного мальчика с мячом… А он и правда был отчаянный. Я и сейчас помню… Мчится, глаза горят, лямки слетели, чулки отцепились и съехали, коленки в крови, клетчатая рубашка порвана… И отовсюду крик: