Он постепенно передвигался вверх по берегу, удил, где только можно было, во всех хороших местах. Из-за туч выглянуло солнце и пригревало его своими яркими лучами. Журчание реки вливалось ему в уши, тихий вечный звук бегущей воды.
Он поймал пять рыб, из которых самая большая весила, по меньшей мере, фунт, но когда они с отцом встретились у моста, оказалось, что Роберт его превзошёл. На траве рядышком лежала целая дюжина форелей. Роберт растянулся неподалёку и курил, опершись на локоть. Он бросил удить больше часа тому назад, как только набрал дюжину.
Было уже три часа, и Дэвид успел проголодаться. Они сообща принялись уничтожать свои запасы: сэндвичи с ветчиной, крутые яйца, большой кусок пирога с телятиной и — специальность Марты — ватрушку с малиновым вареньем. В пакете оказалась даже бутылка молока и, чтобы остудить молоко, Роберт поставил бутылку в воду, там, где было мелко.
У Роберта, в противоположность большинству чахоточных, аппетит всегда был плохой. Не соблазняясь вкусными вещами, он и сегодня ел очень мало и скоро взялся снова за свою трубку.
Дэвид всё это заметил. Некоторое время он с тревогой всматривался в отца: отец как будто похудел, немного сгорбился. Больные чахоткой уезжают в Швейцарию, Флориду, Аризону. Их помещают в прекрасные дорогие санатории; их на все лады выстукивают дорогостоящие доктора, они отхаркивают мокроту в дорогостоящие фляжки с резиновыми пробками. А его отец работает под землёй в шахте, никто его не выстукивает, и мокроту он собирает в клочки газетной бумаги. Старое чувство к отцу охватило Дэвида. Он сказал:
— Ты ничего не ел, папа. Не бережёшь ты себя совсем.
— Да я здоров, — сказал Роберт с искренним убеждением. Он отличался оптимизмом, как все чахоточные. Они часто верят в своё выздоровление, а Роберт кроме того был так давно болен, что кашель, пот, мокрота и всё остальное стали как бы частью его самого, и он терпел их без всякого ожесточения. Собственно, он вспоминал о них только затем, чтобы сказать себе, что скоро от них избавится. Вот и сейчас он улыбнулся Дэвиду и постучал себя по груди концом трубки:
— Не беспокойся… от этого я не умру.
Дэвид тоже зажёг свою трубку. Они лежали и курили, глядя в небо, на белые облачка, которые гонялись друг за другом в вышине. Пахло травой и первыми весенними цветами, и табачным дымом, и дождевыми червями, лежавшими у Роберта в сумке. Очень приятно пахло. А вокруг, насколько хватал глаз, только поля, луга, деревья, нигде ни единого домика. То была пора, когда ягнились овцы, отовсюду доносилось блеяние, полное мирного спокойствия. И все дышало покоем, двигались только белые облачка в небе да крошечные белые ягнята: они прыгали и сталкивались лбами под животами матерей, которые стояли в ожидании и жевали, широко раздвинув задние ноги. Беленькие ягнята крепко бодали друг друга, сосали, потом опять бодались, но недолго. Они убегали от матери и снова принимались играть и скакать, готовые всё крепче и крепче стукаться лбами.