Затем по данному им знаку, Мигуэлото моментально исчез с молодым Манфреди.
В продолжение всего последующего пира только иоаннит оставался пасмурным и молчаливым, почти не вмешивался в разговор и не притрагивался к пище. Казалось, он не мог забыть так быстро впечатления трагических сцен, свидетелями которых они были недавно, как его собрат, веселый добродушный англичанин, или не умел так ловко скрывать свои чувства, как Паоло Орсини. Однако, в характере Цезаря было что-то волшебное, как только он начинал выказывать все свои богатые умственные способности и широту души, которым он находил такое ужасное применение. Для одного у него была наготове грубая шутка, для другого – глубокая философская мысль, игра фантазии и остроумия, вдохновение или незлая насмешка – словом все сложные настроения богато одаренной человеческой натуры были, казалось, к его услугам.
Время было уже далеко за полночь, когда Мигуэлото позволил себе заметить, что было бы полезно удалиться на покой, так как герцог с гостями ранним утром намеревался отправиться в Рим. При этом предложении Орсини изменился в лице, что не ускользнуло от наблюдательного взора гостеприимного хозяина. Он не преминул иронически улыбнуться и произнес:
– В мои намерения вовсе не входит нарушать соглашение моего подесты, и, если постели из душистого сена не будут роскошным ложем для вас, всю ночь ваши спасители будут рядом с вами. Этот зал мы превратим сейчас в спальню.
Орсини согласился. Несколько полунагих рабов внесли охапки благоухающего сена и постелили его на полу вдоль стен, для каждого отдельно. Единственным преимуществом для рыцарей и монахов было одеяло из медвежьей шкуры. Но решение Цезаря спать с ними вместе в зале, казавшееся таким благородным и полным доверия, отнимало у путников всякую возможность поделиться впечатлениями о событиях дня.
После долгой, еще более тревожной для Орсини, чем накануне, ночи, забрезжил, наконец, долгожданный рассвет. Отслужили обедню, плотно позавтракали, и так как герцогу хотелось ехать так же, как и его гостям, то, не теряя понапрасну времени, все вскочили в седла, и еще задолго до полудня небольшой отряд покинул Ронсильоне. Дорогой он, как лавина, увеличивался от примыкавших к нему толп, и принял довольно грозный вид.
Новые их спутники были, большей частью, незначительные дворяне со своими вассалами, ленники святого престола и, кроме того, отряды немецкой конницы. Цезарь был так занят приемом отдельных начальников и выслушиванием донесений, что его гости могли свободно беседовать друг с другом. Лебофор с добродушным благородством уже был готов составить о герцоге более благоприятное мнение и посмеивался над подозрениями Паоло, полагавшего, что, так таинственно и внезапно исчезнувший шут был не кто иной, как сам Цезарь Борджиа. Во всяком случае, он не решался прямо высказать это и придавал своим словам оттенок недоверия. Но Бембо и иоаннит, казалось, вполне разделяли это мнение. Первый со страхом старался припомнить, что он говорил в картезианском монастыре, Орсини пытался убедить себя, что Цезарь никак не мог знать о заговоре против него, иначе бы он не остался равнодушным зрителем.