Что-то звякнуло: это был звук железного кольца. Оно упало на пол вместе с пальцем! Оказалось, что первым ударом я только раздробил кости сустава. Ке-ли-лын осторожно выбрала осколки кости из раны. Она внимательно поглядела мне в лицо и прочла на нем нечто вроде улыбки, которую я пытался изобразить. Обрубок пальца она окунула в кипящий медвежий жир и при этом вновь посмотрела мне в глаза. Я улыбнулся! Так совершилось испытание меня как мужа и воина.
Я пробыл в Бобровом Доме всю зиму. Ке-ли-лын, конечно, знала, что я не смогу остаться здесь навсегда. На руке ее чернело тяжелое железное кольцо. Знал ли человек, выковавший его во мраке каторжного бытия, что создание его терпеливых рук будет тускло блестеть на пальце индианки? Но обряд необыкновенного обручения был свершен, свершен почти у границ Полярного круга.
Возвратившиеся с охоты индейцы предупредили меня, что обо мне расспрашивали какие-то европейцы. Кто они? Это до сих пор осталось тайной. Может быть, бродяги хотели мстить мне и Ке-ли-лын за смерть человека с совиными глазами? Я не хотел, чтобы из-за меня пострадал Бобровый Дом. Когда по Квихпаку стали кружиться зеленые льдины и река заревела, как огромный потревоженный зверь, я стал собираться в путь. Я был озабочен судьбой Кузьмы: он мог быть сурово наказан за самовольную отлучку на Квихпак.
? Хочешь, я возьму тебя в Россию? ? спросил я его.
? Нет, ? ответил он. ? Я умру в стране предков. Тебе тоже надо умереть на родине. Ты ? мой друг, но своей страны я не оставлю никогда…
Ке-ли-лын с индейцами проводила меня до лодки. Она казалась спокойной и дышала ровно; панцирь из бирюзы на ее груди почти не шелохнулся. В руке она держала копье. И только когда я поставил ногу на дно лодки, качавшейся на волнах, я заметил, как дрогнул конец ее копья. На прощанье она улыбнулась мне. Улыбка была похожа на мою, когда я отрезал себе палец!
Мы спустились вниз по Квихпаку. В Михайловском редуте меня встретили очень сурово. Егорыч, начальник укрепления, боясь ответственности перед начальством, сочтя меня за беглого, отобрал мои бумаги и оружие, ударив при этом Кузьму по лицу.
Меня он еще боялся трогать!
Наглый печорский мещанин все время следовал по пятам за нами, как будто мы с Кузьмой были невесть какими преступниками. Но, одолев мои бумаги и увидя в них увольнительную, выданную мне главным правителем, Егорыч извинился и разрешил мне жить у него в ожидании корабля. До Кадьяка я плыл на компанейском бриге и, распростившись там с Кузьмой навсегда, пересел на охотское судно. В Охотске, в сем унылом городе, стоящем при песчаной косе, я не терял времени праздно.